— Какого же черта ты вернулся? — спросил я его в бассейне «Лукач». Девять месяцев назад он уехал в горы, потому что больше не мог. Он был сыт всем по горло и возненавидел и себя, и всех своих женщин, так они ему надоели и опостылели. Это можно было понять. Но, миллион картечин и одно ядро, думал я, зачем он вернулся обратно — зачем?
— Так, — ответил он.
Иными словами, для того чтобы Матей вылизал ему зад. Примерно это означало, что он вернулся к своим постылым, которых и ненавидит и любит, чтобы они его и дальше били, терзали, рвали на части, а отдохнуть он сможет и потом, в желтом доме или в мать сырой земле. Кроме того, ему обрадовались и в его театре, где он много лет проработал декоратором. Но это долгая история, и к тому же еще не оконченная.
Я решил, что все же лучше будет вернуться к теме его стародавней чудно́й бандуры. Но он опередил меня.
— Она называлась саксовиолой, — сказал он.
— Да? — взглянул я на него.
— Но это было уже на пароходе. Я взял ее из дома. И тащил с собой до самого Мохача.
Инструмент принадлежал его зятю и представлял собой злосчастный гибрид скрипки и саксофона. В конце июня 1926 года мы кончили учебный год физкультурным праздником, грандиозным торжественным парадом, который принял Гарибальди Ковач, и вечерним факельным шествием. Цолалто отсоединил от сетки кровати свой радиоприемник, и, оставив на стенке уборной второго этажа черный след ладони Медве, мы, выпускники четвертого курса, отправились в десятидневную познавательно-развлекательную экскурсию. Мы отплыли на пароходе из Комарома.
24
Мы отплыли на пароходе из Комарома. Вода в Дунае стояла высоко и все прибывала. Вечером мы приплыли в Будапешт. Нижняя набережная была залита водой, с трапа мы прыгали на доски и таким образом высадились. Один день мы протолклись в юнкерском училище, куда нам предстояло поступить осенью как окончившим начальный курс. Нашу роту сопровождал Карчи Марцелл, старшим был назначен Медве. На другой день утром он отпустил нескольких курсантов в город в короткую увольнительную, тогда-то Середи и принес из дома саксовиолу своего родственника. Вечером мы поплыли дальше, к Мохачу.
Однако предыдущим вечером в юнкерском училище тамошний пехотный капитан устроил Медве разнос. Сначала нам выделили две спальни. Потом мы сразу же спустились ужинать. Между двух залов столовой находился буфет. В самом здании жизнь едва теплилась, поскольку три младших курса, как и нас, вывезли либо на экскурсии, либо на крупные учения. Дежурным был четверокурсник, высокий стройный парень с гладко зачесанными назад черными блестящими волосами, говорил он тихой скороговоркой. После ужина он появился в дверях буфета, скомандовал «смирно», «к молитве», а потом молча кивнул подошедшему, старше его годами, унтер-офицеру, — подожди, мол, немного, я сейчас.
— Для господ четверокурсников клуб открыт до полпервого, — торопливо сказал он. — Что касается наших младших гостей, то они, если пожелают, могут пользоваться комнатой третьего курса до половины двенадцатого. У меня все.
Улыбнувшись, он обнял унтер-офицера за плечи и потащил за собой в буфет. «Ну, что у тебя, старина?»
Тут из коридора, с опозданием и уже без всякой надобности, вдруг ворвался дежурный офицер. Я заметил, что четверокурсники заходили в столовую поодиночке, ни дать ни взять курортники — отужинав, они вставали и запросто уходили. И одеты они были как попало, кто в тиковых брюках и синем кителе, кто наоборот, а кто в тиковом мундире. Как бог на душу положит. Во всяком случае, так это выглядело. Но дежурный по батальону был при всем параде, с саблей на ремне.
Незнакомый капитан, едва успев появиться, заорал на нас: «Что тут происходит?!» Мы стояли между столов, повернувшись к нему лицом.