— Ну и гад, — сказал я соседу, с которым у нас была общая тумбочка между кроватей.
— Господин унтер-офицер Шульце, — ответил мне этот тихий парень с приплюснутым носом. Он копался в ящике тумбочки и безучастно отнесся к моей вспышке ненависти.
Однако я не мог успокоиться.
— Но нельзя же так быстро застелить постель.
— Ну и что, — ответил он, пожимая плечами и даже не подняв головы.
— Да ведь он и сам бы не смог, — упорствовал я.
— Хм, хм.
— Разве нет?
— Ну и дурак же ты, — нехотя ответил плосконосый. — Погоди!
Когда же я удивленно уставился на него, он закончил:
— Не свисти задницей.
И раздраженно отвернулся. Я не мог взять в толк, чем я его разозлил, и еще не понимал многих выражений, которыми здесь изъяснялись. Я уже знал немало бранных слов, но понять, например, что значит слово «бардак», не мог. Между тем унтер-офицер Богнар то и дело пускал его в ход. «Здесь вам не бардак», — говорил он обычно, когда устраивал кому-нибудь разнос. А мой плосконосый сосед начал с этого наше знакомство. «Только смотри, не разводи бардак в тумбочке», — спокойно сказал он мне, вместо того чтобы представиться. Он выглядел добродушным малым, но имени его я еще не знал.
Наша тумбочка доходила ему до лба, собственно, это была даже не тумбочка, а высокая, громоздкая, безобразная коричневая тумба, подобие небольшого платяного шкафа, — и когда сосед рылся в верхнем ящике, ему приходилось вставать на цыпочки. Мне же этот шкаф доходил только до подбородка. Ящик делился перегородкой на две продольные половины. Изнутри на дверце была приклеена литография «Порядок пользования», в которой с помощью рисунков и печатного текста до мельчайших подробностей объяснялось, где что должно лежать. Ящик изображен был на ней сверху и в нем аккуратно уложенные мыло, зубная щетка, щеточка для ногтей, ножницы, иголка с нитками, «никелированная питьевая кружка» и тому подобное, там можно было разглядеть даже «резерв пуговиц», художник от руки изобразил все в двух экземплярах, слева мое отделение, справа — соседа; однако картинки покрупнее, изображавшие должный порядок в самом шкафу, он нарисовал уже по линейке. В результате чего уложенные там рубашки, кители и брюки олицетворялись узкими прямоугольниками. И как знать, быть может, если бы он не пользовался линейкой, вся моя жизнь пошла бы легче, а я сам стал бы более смелым, хорошим и добрым человеком.
Я не мог понять, почему моего плосконосого соседа злит, что я ругаю унтер-офицера Шульце; не мог понять, почему он со странным раздражением обзывает меня ж. . .й, скотиной, а то и похуже, хотя выглядит таким тихим, добродушным, парнем, но я не особенно ломал себе голову над этим. Поведение Петера Халаса настолько сбило меня с толку, что я вообще ни о чем другом не мог думать.
В столовой перед ужином унтер-офицер Богнар закрепил за нами столы, по десять человек за каждым, и здесь он тоже отделил новичков друг от друга. Таким образом, я оказался один среди девяти уже бывалых курсантов. Приказа садиться еще не было. Теперь столовая наполнилась, и другие три курса тоже в суматохе делили между собой столы. Дальний конец зала, вместе с двумя столами на возвышении для оркестра, заняли четверокурсники; к каждому столу младшекурсников и к нашему тоже прикрепляли главным одного четверокурсника. Эта процедура затянулась надолго, а я тем временем заметил недалеко от нашего стола Петера Халаса и вдруг решился к нему подойти.
Он стоял в нише у окна, и чтобы до него добраться, надо было протиснуться между шестью или восемью курсантами. Едва заметив меня, он глазами и бровями очень решительно дал мне понять, что мне лучше убраться на свое место, убраться ко всем чертям, и поскорее. Но я не обращал на это внимания. Я твердо решил с ним поговорить, как вдруг почувствовал, что меня схватили за плечо и отшвырнули назад.
Это Богнар отбросил меня обратно к моему столу. Он не ругался и вообще ничего не сказал, только указал рукой. Гул, и раньше-то негромкий, стих совсем. Проследив за взглядом окружающих, я повернулся к дальней двери. Там стоял господин унтер-офицер Шульце.
Я тихонько толкнул локтем своего соседа, смотревшего в другую сторону.
— Слушай, — яростно прошептал я, — этот гад Шульце снова здесь.
Он блеснул на меня глазами, и его лицо исказилось от ненависти: