Богнар в эти дни, наоборот, главным образом возился с разными списками и реестрами. Он отвечал за обмундирование, нательное и постельное белье, одеяла, за инвентаризацию всего казенного имущества, за исключением коричневых шкафов в умывальне. Предметом его постоянных забот был толстый инвентарный гроссбух. Возможно, он был несколько человечнее Шульце от природы, но возможно, ему было просто недосуг заняться нами всерьез, не знаю. За полчаса до отбоя он часто отлучался из спальни, обычно в умывальню или в ротную канцелярию. И потом заглядывал к нам, очевидно, только затем, чтобы не предоставлять нас долго самим себе и не допустить слишком уж большого бардака.
На втором этаже у нашего курса было два классных помещения. Я, вместе с большей частью новичков — за исключением Тибора Тота и Эйнаттена, — попал в класс «А»; и после обеда, когда мы надолго оставались одни, в нашем классе и в самом деле начинался изрядный бардак. Мы с удовольствием пользовались этим бранным словом, хотя, признаться, обозначало оно нечто весьма безобидное и приятное. Пока Богнар занимался классом «Б», мы свободно разговаривали друг с другом, вставали с мест, возились со своим барахлом и чувствовали себя относительно спокойно и непринужденно. Это и был большой бардак. Громкие разговоры, двиганье стульев, смех. Сидевший рядом со мной белобрысый парень с забавной физиономией в своей разнузданности и недисциплинированности дошел до того, что стал ковырять ножом косо стоявшую чернильницу, а когда она встала на место, начал по очереди перебирать свои учебники и с интересом перелистывать их.
Сидели мы не за партами. У каждого был свой отдельный столик, и столики эти были сдвинуты попарно в ряды. Под откидной зеленой крышкой был широкий ящик для книг, тетрадей и прочих принадлежностей. В верхнем положении эта крышка подпиралась, как бы служа прикрытием, а если ее опустить, была покатой к животу, как парта. Сзади крышка стола выступала, и под этим выступом тоже был ящик. Все вместе составляло небольшой, симпатичный письменный столик, официально его называли «ящик для учебных пособий».
Словарь наш здесь ограничивался дюжиной похабных выражений из сексуально-пищеварительной сферы; умело применяемые, они успешно заменяли самые разнообразные существительные, глаголы и наречия, вытесняя таким образом сотни и тысячи слов родного языка. Кроме того, от разболтанных, неряшливых штатских нас отличало еще и то, что даже самым простым вещам здесь давались новые, выдуманные и вводящие непосвященных в заблуждение имена. Не раз случалось, что дома, во время каникул родители не могли нас понять и нам приходилось переводить наши ответы и вопросы на штатский язык, так же, как это делает в своей рукописи Габор Медве. Когда я начал ее читать, поначалу это резало мне слух. Зачем называть скатку шинелью? Зачем вместо «мозгляк», «зубрить» или «пушка» писать такие чудные слова, как «больной», «учиться», «карабин»? Словно он пишет вовсе не о нашем с ним общем детстве. Я просто не воспринимал эти фальсифицированные слова, но потом, разумеется, понял, что он прав. И все же «ящик для учебных пособий» даже он не смог назвать по-другому. И его ухо резало бы, и он бы воспринял как невыносимую фальшь, как он пишет, если бы окрестил его партой или письменным столиком.
Впрочем, не важно, как его назвать — в первые дни нам было все одно, — но этот предмет с зеленой крышкой стал здесь моим первым другом. Он единственный принадлежал исключительно мне, к тому же в классе мы наконец получали какую ни на есть передышку. После обеда Богнар повел нас на малый плац, там мы проболтались минут пятнадцать, а затем началась перекличка всего батальона и строевая подготовка. В половине шестого Богнар зачитал приказ на день, и мы поднялись на второй этаж. Здесь нам выдали учебники. Нас вызывали по двое в небольшую узкую канцелярию, там какой-то капитан ставил галочку в нужную графу, и получив свое, мы могли идти в класс. Продолжать наш бардак.