Остальное же — например, наша теперешняя штатская жизнь — это не более чем внешняя оболочка, подрагивание и покачивание палубы, легкость, игра, остаток больших летних каникул.
Словом, быть может, я и задумался, спускаясь по лестнице вслед за Середи, но не терял при этом чувства пьянящей свободы. Я ощущал глубокое, упоительное удовлетворение хотя бы оттого, что мы вольны выбрать из двух лестниц ту, которая больше нравится. Этим летом исполнилось уже двадцать семь лет с тех пор, как я стал свободен, но до сих пор не остыл душой и, прогуливаясь по улице, испытываю затаенное, будоражащее, чудесное счастье просто оттого, что могу разглядывать витрины, могу сесть в трамвай, если захочется, могу выкурить сигарету и, в то время как над городом сгущаются сумерки и то тут, то там загораются фонари, хоть часами по своей воле могу выбирать любую среди сотен разнообразных возможностей. Может быть, «свобода» не совсем то слово, речь идет о большем. О несвязанности, раскованности. О свободе ощущения, будто весь мир принадлежит тебе. И дело не только в том, что я нигде не числюсь и никто не держит меня в рабской зависимости, но еще и в том, чтобы сберечь себя, свою сокровенную духовную структуру. Об этом как раз и размышлял сейчас мой друг Середи.
Тринадцать лет назад в Вараде он провернул все безукоризненно. Так я ему и сказал.
— Тогда ты все правильно сделал.
— Да, но это не то, — ответил он.
Мы тихо рассмеялись. Пиво было теплое, меня это не раздражало, раздражало Середи, но все же сказал об этом я.
— Пиво-то теплое.
— Хе? — взглянул на меня Середи.
— Я говорю… А, откуда я знаю, — я пожал плечами. — Вот так. Такие уж мы есть. Мб.
Немного погодя, насколько я смог разобрать, Середи произнес:
— Спросить бы Габора.
— Габора?
— Ну да, Медве.
Мы снова тихо рассмеялись, но уже иначе. Габора Медве мы звали всегда по фамилии — Медве, — и только в последние годы, несколько неуклюже подлаживаясь к его штатским друзьям, стали иногда называть Габором.
— Такие уж мы есть, говоришь? — опять взглянул на меня Середи. — Отчего бы это?
Я не отвечал, но меня вдруг осенило.
— Он прислал мне кучу бумаг, — сказал я.
— Хе? То есть, кто именно?
— Медве.
— Хе?
Под этим «хе» подразумевалось: «Какого черта; теперь что, и оттуда почта приходит?» То есть с того света, ибо Медве уже не было в живых.
— Угу, — кивнул я.
Мне пришло в голову, что в этом пакете может оказаться ответ на вопрос Середи. Пакет пришел несколько недель назад — перетянутая шпагатом рукопись, сверху надпись карандашом: «В случае моей смерти — Б. Б. в собственные руки. Если и его не будет в живых, прошу сжечь не читая». А над заголовком, на первой странице тоже карандашом написано: «Прошу, прочти и, если сочтешь нужным, исправь», — эти полторы строчки были зачеркнуты, так же, впрочем, как и то, что было написано ниже: «Дорогой Бебе, то, что ты найдешь верным — зачеркнуто дважды — хорошим…» То, что осталось не перечеркнутым, уместилось уже лишь на самом краю сбоку: «Делай с этим что хочешь, старик! Бог с тобой».
Что я мог сказать Середи? Собственно, как он докатился до этого? Еще на террасе в голове у меня словно прокрутилась в обратном порядке кинолента минувших десятилетий. Вся эта его история с Магдой началась, когда он снял в Брашове комнатку в доме фотографа. Нет, не так. Началось с того, что в тридцать четвертом году его перевели в провинцию. Надо еще учесть, что Середи, вопреки первому впечатлению, всю свою жизнь был страшно одинок. Не считая, конечно… Словом, началось тогда же, когда и события в рукописи Медве: осенью двадцать третьего года. Да, тут нужно знать все.
— Угу, — ответил я Середи. — Потом.
Иначе говоря: «Потом посмотришь, потом. Я взгляну, что там написал Медве. Потом отдам тебе. Как-нибудь».
Часть первая
NON EST VOLENTIS…
1
Так начинается рукопись Медве, полученная мною вскоре после его смерти. «Non est volentis, neque currentis, sed miserentis dei»[2].
Это надпись на фронтоне старого дома в маленьком приграничном городке, в котором осенью 1923 года мы, семеро мальчишек, поступили на второй курс начального военного училища.
Если мне не изменяет память, произошло это третьего сентября. Еще до обеда все мы сдали сляпанный на скорую руку приемный экзамен, на аллее у фонтана перед главным входом попрощались с родственниками и провожающими, в каптерке на чердаке получили обмундирование, и какой-то парикмахер из штатских под машинку остриг наши светло-темные головы, а после обеда мы уже без дела слонялись по спальне. Припекало солнце.