Вот и сейчас какой-то разноглазый, серо-зеленый юродивый нарушил естественное течение его жизни своим появлением и чудовищным, непонятным воплем «Хейнаттер!». И хотя весь эпизод благополучно завершился в пять минут, на М. накатил такой мерзкий страх, что на глаза словно бы опустилась двойная решетка, напрасно он снова стал у окна и облокотился о подоконник, он долго не способен был ничего видеть. Наверное, на четверть часа у него пропала способность различать даль и близь, пространство сжалось, и он не видел ни гор, ни парка, ни небосвода — короче, ничего из того, что простиралось перед ним. Когда он стал постепенно приходить в себя, в первую очередь он услышал звук далекой трубы, этакое позвенькивание: рамм-тара-рамм-тата, которое до сих пор он благодушно полагал небезынтересным, теперь же его мысли, беспомощно топтавшиеся вокруг типа, оравшего «Хейнаттер!..», машинально подчинились ритму трубы или даже слились с ее фальшивым звучанием, и все это превратилось в нечто враждебное, былой доброжелательный интерес отпал. Понемногу он вновь обрел способность видеть сгущающиеся меж гор сумерки, но еще не знал, что никогда больше — во всяком случае такими глазами, как сегодня, — никогда больше он уже видеть не сможет.
Цако, тот самый, что так скоро со всеми перезнакомился, уже разделся, умылся и устраивался так, словно чувствовал себя дома. Он торопливо рылся в своих вещах, и его мундир запачкался, упав на пол. Достав платяную щетку, Цако тут же начал чистить его.
М. и в голову бы не пришло сделать нечто подобное, настолько все здесь казалось чуждым и преходящим, и в первую очередь это самое обмундирование. Зато, в отличие от Цако, он замечал в незнакомом и разнородном новом окружении множество интересных вещей. Он, например, увидел на обшитых деревянными панелями стенах лестничной клетки картины — застекленные цветные олеографии, множество их висело и в коридорах. Ему запомнилась одна из них, довольно странная. Она висела между первым и вторым этажами, справа. Он прочитал название: «Урок анатомии доктора Тюлпа».
Еще более интересным были обрамленные рисунки бывших курсантов на четвертом этаже, точнее, около двери каптерки, на самой верхней лестничной площадке, куда выходила дверь комнаты для рисования. Утром в ожидании решения своей судьбы новички разглядывали эти пейзажи, геометрические фигуры, опрокинутые медные подсвечники с роскошно положенными тенями. М. долго, словно зачарованный, не мог оторваться от рисунка, изображающего берег речки. Бурлящая вода, толстый ствол ивы, но главное — маленький мостик — две доски из самого настоящего дерева, прямо-таки осязаемого, — удачно вписанный в общую композицию. Дощатый мостик нравился ему чрезвычайно. Он взглянул на подпись: «Амадеус Краузе». Потом стал читать подписи на других рисунках: «Zögling[4] Габриель Селепчени, Zögling Иоганнес Беке», еще одно длинное имя: «Zögling Карл Фридрих Фрайхерр фон Вальден-Эгг». В верхнем левом углу каждого рисунка была надпись по-немецки или черный штамп тоже с надписью по-немецки: «Начальное военное училище».
Интересен был и огромный сводчатый зал столовой на первом этаже, с возвышением для оркестра за деревянными перилами, в дальнем конце. Впрочем, на этой эстраде тоже стояли два накрытых стола, иначе, сколь ни велико было помещение, триста двадцать человек в нем не умещались. В этот первый день накрыли только три стола, для новичков и лишенных каникул старшекурсников, прочие — весь так называемый батальон — еще не прибыли.