— Не украл я, — потупился Индейко.
— То… то… тогда вот что… Митька! Бери его за шиворот — к цыгану поведем.
Туркова уговаривать начали:
— Потерпел бы, Василий Игнатич… К чему раньше сроку собак травить? Не сквалыжничай по медным — серебром сочтешься.
— До… доброхоты! — отмахнулся Турков. — А ежель он пушнину утаил? За самоедские глаза, что ли, гармошкой завладел? Веди, Митька!
Не закидывает крючка Миколка-конокрад, невелико цыганское богатство. Только вот соболь разве… Разбередил он, ознобил нетерпением Миколкину вольную душу. Не остудили злы-яры ветры горячего Миколкиного сердца, не затуманили даль, тайга да пурга росстанних твоих слезинок, молодая цыганка. Пусть загнали Миколку туда, где коня не украсть, не продать, где какие-то рогатые твари, вислогубые хари, языком, как собаки потеют, палкой понужаются, не кованы, не заузданы бегают, овса в рот не берут, родниковой воды не пьют… пусть. Миколка примчится к тебе на удалом коне, молодая цыганка. Кинет на смуглое гибкое плечико драгоценного соболя: «Помнил тебя, Зара».
Старый Турков еще в притворе задохнулся:
— Со… со… соболишко?
— Соболишко, — подтвердил цыган. — Не желаешь ли, дядя, совершить купчую?
— Я т-т-тебе покажу купчую! — взвизгнул да всхлипнул старый Турков.
— Не серчай, дядя, — погладил соболя Миколка. — Я тебе тоже могу показать… цыганское колено, чтоб твое сердце не болело.
— Изгаляться, пор-рода! Я сечас к уряднику!..
— Опомнись, дяденька! Нету урядников. Кончились. Лапти сушат…
— Отдай соболя! Митька, бери его впереверт!
У цыгана неизвестно откуда здоровенный кинжал в кулаке засиял.
Весело, беспощадно спрашивает:
— Которому первому икру выпущать? Старому или молодому?
Турковы задком, труском, вразворот да ходу. Индейко тоже кинжала сробел.
Уж больно глаза у Миколки недобрые. И ноздри свирепые.
Дорогой его Турковы полегоньку били — не настиг бы цыган, озирались, ну а в чупровской ограде — до полного ублаготворения.
— Скимость! Гнида! Снистожество!!! — с поскоком совал в Индейкины губы сухой кулачок старый Турков. — Допусти, Митька, я ему вздохи отшибу!
— Я сам, тятя, — бухтел Слюнтяй.
— По блину его! По блину!..
Индейко упал.
Старый Турков рвал гармошку:
— Хлеба наелся — музыки захотел! За цыганскую рынду со… со… соболя?! Цены полперста не знает, а туда же… Сделки сотворять.
Отдышались.
— Брось его в сенник, — подопнул недвижимого Индейку старый Турков. Закрутил, закрутил тощей шеей, зажалобился: — Удушает меня чего-то. Хочь пьявиц подпускай… Запри, Митя, ворота. Ни
…Воду для кухни и прочих нужд в наше расположение с Полуя возили. В то дежурство дружинник Акеша поехал. Томский студент. В отряд к нам он из самой глубокой тундры пришел. Кочевал там от стойбища к стойбищу, незван, негоним, ненецкие песни, сказки, пословицы собирал, обычаи, поверья записывал, людей, оленей, собак, зверей зарисовывал. Говорок у Акеши напевный. Русая бородка кудрявилась. Очки от близорукости. И еще что запомнилось — ребячьи песенки любил петь. Для самого дошкольного возраста. Вот и в тот раз… Сидит на бочке и по привычке мурлычет:
Попоет, попоет — с лошадкой перебеседует:
— Но-но, милая! А то ударю…
И замечает вдруг Акеша: человек с ружьем и с собакой вдоль заборов себя скрадывают.
Остановился, спрашивает:
— От бога или от людей хоронитесь?
В ответ ему невнятно так, по словечку:
— Котора места… нарьяна тю… красные рукава?.. Друзына нада. Николай Вануйто надо.
— Дружину тебе? — засуетился Акеша. — Садись. Садись в передок — мигом доставлю.
Разместил и по лошаденке:
— Но-но, милая, а то ударю!
Вот так-то и появился у нас в отряде Индейко. Губы расхлестаны, нос расплылся, от глаз щелочек не осталось, на малице кровь печенками смерзлась.
— Кто тебя так изуродовал? — спрашиваем.
Молчит. Зверком озирается. Озноб его немилосердно бьет.
Чаю горячего дали. Кровь с лица мокрой тряпочкой сняли. Молчит. Пришлось Николая Вануйто с поста сменить. Прибежал — залопотали по-своему.
А так и не сказал! Ни Николаю, ни нам не признался, что купцы его разукрасили. На неведомых людей сослался. А зря. Потянули бы за ниточку, глядишь бы, и до клубка… До змеиного гнезда. Впрочем, винить его за это особо нельзя. Боялся, что мы за соболью шкурку тоже вором его посчитаем.