Пока он Петьку кружил да подкидывал, приметил я, что не в унтах наш главный из дому выскочил, а в ночных шлепанцах. Вот до чего! Отпустил Петьку, к памятнику подшагнул:
— Товарищ Главный Геолог!.. Газ!
Больше ничего не выговорил. Всхлипнул, полбородой закусил и помчался в своих черевичках к гаражу.
У моря студеного сполохи, сполохи. За Тазом-рекою горят-золотятся снега… Сказка, быль ли? Обронило ли солнышко еще одно перышко? Стоит Ильич с двух сторон осиянный. Отсверки по нему, блики, зарницы.
— Он улыбается, дедушка Нянь! — дергает меня за рукавицу Петрушка.
— Ага, — подтверждаю. — Как не улыбаться… Олухами по радио обзываются, по морозу в шлепанцах бегают, без мотива, по-шамански, поют, бородой слезы вытирают, а ведь он, Ильич, смешливый. Даже бронзовый не выдюжил… Потом, слышал, Главным Геологом его называют? Геолог, а тут, открытие…
— Ленин не геолог! — замотал головенкой мой нулевик.
— Геолог, Петя, — говорю. — Такие драгоценности в людских сердцах разыскал!.. Ну да подрастешь — узнаешь. Пошли спать.
Весь режим мы с ним в ту ночь нарушили. Ответственности, верно, мне нести не пришлось. Газовый фонтан всех побудил. Да и на второй день от занимаемой должности «Нянь» освобожден был. Прежняя выздоровела. Шепнул ей, чтоб Петрушку не притесняла, искра, мол, в нем, и распрощался со своим «интернационалом».
Перед отъездом захожу в сторожку — лепит мой Петя, поет:
Ну, и другое прочее в своей песне выдумывает.
Заглянул я ему тихонько через плечо — Ленина лепит. В узорной малице Ильич, в откидном капюшоне. Улыбается. Лакомство олененку подносит: Тибу-Попрошайке, по-видимому. А тот коленца свои у него на груди сложил и всей своей принюшливой сопаткой торопит: «Скорей, Ильич!»
Стою, шепчу над стриженой черной Петькиной головой:
— Не оленько твой авка-сиротка на грудь Ильичеву копытца сложил — то народ твой, былой горемыка и пасынок, к великому верному сердцу припал… У великого сердца воскрес…
Петрушка обернулся:
— Чего рассказываешь, дедушка Нянь?
— Чего рассказываю?.. Талану твоим пальчикам желаю, Петушок. Не напрасно, знать, разбудил тебя олененок… пошептал в ушко.
1966 г.
СКАЗАНИЕ О РЕКЕ И ЕЕ КАПИТАНЕ
Старому капитану
Вронскому Владимиру
Александровичу
посвящается
На носу корабля в этот час голосисто и людно. С борта левого — солнышко, к борту правому — тень.
Косячок молодежи, забросив костяшки и карты, полуфронтом обсел говорливого старичка-северянина.
— Всея тайги старожитель, — достойно представился он паренькам. Ребята прицыкнули на «Дуняшку с Песней» — так был прозван взволосатевший владелец крохотного, но пронзительного радиоприемничка — и теперь без помех внимают в два уха покатой и скорой, как мелконький бисер, речи приобского дедушки. Или годы к тому старика понуждают, иль воистину неистребимо оно, это племя ведунов и балясников, неуемных, неутомимых этаких бахарей… Не нами примечено, но редкий вид транспорта обходится без нештатного своего краеведа, в меру и без меры прославляющего родное гнездовище. Даже будучи к авиакреслу привязанным — не помолчит.
Дед в ударе. По румяно-прожильному, небезгрешному носу пробирается к пегим истокам усов капелька пота. Борода постоянно жива, соучастлива в речи-беседе: где-то вширь, вдоль улыбки распушивается, где-то вдруг штыковато нацелится — спора ярого жаждет. В кой-то миг старожил беглым взглядом обследует юные лица: верят, вникают?.. Или уже перестали?
Парни первым заходом сплывают на Север — деду этого можно и не объяснять. Гни, побрехивай знай… Кое-кто, правда, усомнится легонечко, подстрахуется полуулыбочкой, для большинства же каждая дедкина поплетушка, каждая прошлого века и вчерашнего дня «подивиика» — живое свидетельство старожила. Пословичную заповедь — не всякой бороде верь — ребята постигнут позднее. Пока же вот именно бороду слушают, запоминают… Повествует она в сей момент про некоего охотника ханты, которому в последнее время «тайгу понарушили»:
— Шестьдесят лет он по ней блукал-пешешествовал. Сосны-ровесницы, в детстве которые были примечены, под облака уж возгудают, соболя на них щенятся, а евоный охотничий век все еще не кончается. В жмурках мог всю тайгу пройти и тебя, дальнозрячего, вывести. Где застигнет ночь, там и поночует без горюшка. Ну и в этот раз… Разживил огонь, нанес лапнику — сладко дремлет-спит. И вот на свету кто-то как зыкнет ему по-над самым-то ухом: