— Матроса, матроса!.. Озябло… Горит мое сердце! Целуй мое сердце, Володя-матрос!
Река в забытьи утаенно и сладко стонала.
Текла она дальше.
Между отягченных небитою шишкой мансийских кедровников Река представлялась мансийкой — тайноглазой и гибкой охотницей:
— Матроса, матроса!.. Возьми мое сердце! Возьми — или я скормлю его соболю!..
В тундре река становилась скуластенькой ненкой. Наивной. Молоденькой. Бестелесной в широком покрове мехов:
— Матроса, матроса!.. Оленя мой белый! Умчи далеко… Умчи, унеси мое сердце!
Огнезубым, зазывистым, с намагниченным сахарным усом жил в девятнадцать своих невозвратных сегодняшний наш Капитан.
Самых лучших и самых румяных девчат увозили матросы с собой. На зимние квартиры. Вступали в «законный». Нарожденные матросята были отменно живучи и по первому зубу уже щипали папоньку за зеленый его якорек и просились на речку.
Ходил сегодняшний наш Капитан на пассажирском пароходе «Жан Жорес».
В тридцатом году, двадцатипятилетним мо́лодцем, окончил он речной техникум, исплавал младшие командные должности и вот уже тридцать семь лет капитанствует на этой Реке. Ныне каждый ее крутояр, островок, островочек, протока, излучина, оползень много тщательней карт прорисованы в памяти. «Главной извилиной в черепе» называет он Реку. Грусть и радость его, праздник-будни его, деловые часы и бессонница — даже вовсе окольный иной интерес — все стекается к Ней, все вмещает Она.
Шестерых братьев, шестерых сыновей пересадил старый бакенщик из утлой лодчонки своей на высокие капитанские мостики. Отец родной и власть Советская. Над двумя фамильными капитанами приспустили корабли флаги, один по преклонному возрасту списан на берег, а трое, встречаясь и расходясь на просторной могучей Оби, окликают брат брата, капитан капитана световою отмашкой, гудками и вымпелами. Передав погодившемуся «салажонку» штурвал, оставляют братаны рубки, крепко тискают и вздымают в пожатии свои ладони, и всегда-то в такие минуты вспоминается им домик над Томью, голоса легкокрылых чаек, матушка, смазывающая гусиным перышком их свирепые, застарелые цыпки, вспоминаются пропахшие керосином бакенщиковы усы, золотые пески Первореченьки.
Многое сберегается в памяти.
Первые капитанские годы… Река была поделена на лоцманские участки, и на каждом из них корабли проводили лоцманы. Поднимался на мостик неприкасаемый дядя с соломинкой, застрявшей в похмельных усах, и тогда уж не капитан, а он, тот дядя, командовал кораблем.
— На церкву правься. Видишь, галка сидит на кресте? Кривая ишо на один глаз…
Правился молодой капитан на церкву. Тщетно в бинокль кривую разыскивал галку.
— Теперь на тот оползень вцеливай. Где зелененька ящерка греется…
Вцеливал на тот оползень…
В особо рисковых местах, на перекатах и мелководье, отбирали, случалось, лоцманы у капитанов штурвалы, и тогда командир корабля чувствовал себя чем-то вроде искупанной курицы. Достоверных, надежных карт не имелось, фарватер по каждой весне изменялся — нежданные мели, пески-перекаты, а жмоты-лоцманы отнюдь не торопились выдавать молодым капитанам профессиональных своих секретов. Не только что мели и прочие каверзы, козни, подвохи речные, но даже названия прибрежных селений, бывало, утаивали.
— Какая, дядя, деревня?
— Деревянная, — приготовлен ответ у лоцмана.
— А это какая?
— Береговая…
Особо назойливых и неотступных побивали советом:
— Покличь попа в «матюгальник» да расспроси. Евон приход — не мой.
Матюгальником на Реке назывался жестяной покрашенный рупор. Ох уж этот прибор-инструмент! Приснится, и вздрогнешь. Вместе с первой приличной сибирской посудиной появился он на Реке, с основания сибирского флота безраздельно владычествовала его нецензурная пасть над сходнями, над палубами, над пристанями. Капитан, отдавая команду, набирал в свою грудь р е з е р в н о г о в о з д у х у, и упаси бог, если у замешкавшегося матроса или сплоховавшей команды не сразу дельно все получалось. Дополнительные разъяснения сопровождались таким звонкокованым, густотертым «голословием», под которое мигом все поправлялось, налаживалось, горело и плавилось… Бодрела и «умнела» команда, распутывались узлы, растворялись заторы и пробки, снимался с мели корабль, и не болели гипертонией и желчной болезнью отцы-капитаны.