— Ох! Ах! Бог мой! — частит наковальня.
Красивая, сильная, затравчатая работа!
Поковка снова ложится в горн. Кузурманыч проворно шурует жигалом уголь.
— Да покури ты, парнишко, иди, покури! — зовет кузнеца дедок. — Не грешников, чай, поджариваешь!..
— А некоторых бы поджарил, — кивает кузнец на шофера. — На ползарплаты эдак поджарил бы…
Молодой грешник не знает, куда упрятать глаза.
— Зачем пожаловал? — спрашивает кузнец дедка-рогоносца.
Тот с готовностью указывает на лесную находку:
— Ежели вот тут дыру… Да вот тут…
— Только волк из сказки ко мне не приходил еще… не просил, чтобы я ему голос козлиный сковал, — разводит руками кузнец.
— А то не сковал бы? — льстит открыто дедок. — Саньке Уланову шпынь в протез вставил — как Конек-Горбунек бегает…
Пора. Поковка искрит. Снова в молоты.
— Строговат? — спрашиваю я шофера.
— Кузурманыч-то? — вскидывает пушистые, как одуванчик, ресницы шофер. — Конечно. А как еще с нами?.. — покаянно вздыхает «грешник».
— Ему сделает, — подключается к разговору дедок. — Машина же стоит. Хоть после работы, а сделает. Это знаете что за человек, — кивает на Кузурманыча дед. — Свое право выковал! Кувалду ему на плечо — и иди в коммунизм… Кувалда вместо пропуска!..
Гудит горн, плюется горячей окалиной железо, сладкой гарькой пахнет удалой жизнерадостный воздух кузницы…
— Дай-дай-дай!.. — науськивает молоток.
— Нна-ах-х!.. Нна-ах-х!! — ахает кувалда.
Дед с осторожностью допрашивает: «Быть или не быть лосиному креслу?» От кузнеца ни привета заметного, ни отказа конкретного… А тут еще кроме шофера дюжая молодица с ломом в руках к наковальне протискивается.
— Что у тебя? — спрашивает ее на коротком досуге кузнец.
— Затупился. Все жало помялось. Лед колю в молоканку — одне только брызги…
— Это моментом.
Нагревали. Плющили алые острия. Двугранное. Четырехгранное. Потом, по-горячему, мелкосечкой — слесарной пилой доводил и ровнял им рабочие «жала» кузнец Кузурманыч. Потом закалял. Утопит на мгновение в бадейку с водой и на воздух: «Чтоб железо не задохнулось». Напоследок совсем утопил. Забулькотала бадейка, заворчала по-кошачьи. Двугранный конец… Четырехгранный… Охлажденный и закаленный лом снова ложится на наковальню. Зачем? Ага! Василий Константинович берет напильник и с силой, с надавом проводит им по остриям. Скоргочет сталь о сталь. Размахнувшись, кузнец ударяет двугранным оттягом в кирпич. Кирпич — вдребезги, а рыжие искры!.. На острие лома ни блесточки, цела синева закалки.
— На! — легкой рукой протягивает он румяной молоканщице железное свое произведение.
— Творец! Ну, скажи, — не творец?! — восхищается не без умысла дед-рогоносец. — Богу звезды, пра слово, ковать!..
Дедкин выкрик заставил меня усмехнуться. Вспомнил я еще одного кузнеца. Если Кузурманыч воистину только творец, то псковский коллега его был еще в придачу и критиком. «Куда целишь, тетеря!..» — послышался мне из далекой, далекой военной весны возмущенный его тенорок.
Разоренная, сожженная Псковщина.
По ее земле шла на передовую маршевая стрелковая рота. Чуткое к голосам войны, бдительное солдатское ухо издалека, за двадцать почти километров, улавливало глуховатый бас фронтовой канонады, угадывало ее утробное густое рычание. Окрест лепетали звонкие болтунишки-ручьи, захлебывались прибылой водой захмелевшие лесные речушки, свистела, чирикала вешняя птаха в вершинах дерев, но не чуяли птичек солдатские уши. Дальний гул, прикоснувшийся к ним, подминал и обесценивал прочие легкие пустяковые звуки. По неласковой апрельской дорожке шла навстречу канонаде стрелковая маршевая.
Лес кончился. Завиднелись печи и трубы сожженной дотла деревеньки. В свежевырытых землянках развели военные погорельцы свои камельки, и синеватые свитки дыма метались над остывшими пепелищами.
И здесь повстречал нашу роту какой-то неожиданный, несогласный с войною и канонадой, праздный, ухарский звук.
— Журавль, — предположил кто-то из солдат.
— Какой те журавль!.. Ешак так ревет.
— Откуда бы тут ишак взялся? Кавказ тоже нашли…
Звук доносился отчетливей, громче, и вскоре рота увидела… кузницу. И настолько диковинной была эта кузница, что сопровождавший маршевую роту лейтенант неожиданно для себя скомандовал:
— Привал.
Случись это в другой обстановке — выбрал бы солдат бугорочек посуше, положил бы под сапоги вещмешок (кровь бы от ног откатила) и, блаженно сомкнув глаза, отдыхал, отдыхал бы… Сейчас же, окружив плотным кольцом небывалую кузницу, глазели сюда рядовые, усиленно крякал сержантско-старшинский состав, а лейтенант, расстегнув планшетку, что-то торопливо записывал в походный свой дневник. А может, еще и зарисовывал…