Костенька всякой подробности этой не знал. Откуда ему… Это между двоими. Вполголоса. Однако, по-честному если признаться, трижды и трижды благословил он дедов и тещенькин брак. Вся его жизнь прояснилась. Совесть его ущемляла, что дедушку бросил. Теперь он пристроен, ухожен, Лена от мамы тоже свободна, тещенька вроде бы на искомую колею набрела. Одна головешка в печи гаснет, а две головешки и в поле горят. Стратегики старики!
Приехала Лена. Работал желанно и всласть. Завлекала и зазывала работа. Плечи иной раз немели, пальцы терпнули. Появилась новая песня о Волге. И была в ней строка такая: «Свои ладони в Волгу опусти». Костя ее на свой лад напевал. Не с пригрустью и не с угасанием, а как побудку: «Сотвори ими, на Волге, своими».
Начинается это исподволь, постепенно, и вселяется однажды в рабочего человека сугубая вера, что нет на земле алмазов, равноценных честным мозолям его, что сам он, владыка пары рук, драгоценнейший камень в короне Державы своей. И сознает он тогда себя соленой частичкою рода людского, истцом и ответчиком века, подотчетным лицом за ребячью слезинку, за напряженный бетон, за слова на высокой трибуне.
На Волге получил Костенька первый «гражданский» свой орден. А по окончании строительства вызвали его в отдел кадров и попросили «подробненько» рассказать про судимость. Потом и про шубу. «Откуда дознались?» — дивится Костенька. Веселый рассказ получился. Кадровики с удовольствием выслушали.
— Ну а теперь как? — спрашивают. — Закрепла рука? Можете вы ею руководить? Не понесет опять… в самоволку?
— На ваших глазах живу, — ответствует Костенька. — Аттестат зрелости выдан. Не должна понести, — на кулак усмехается.
И предлагает ему отдел кадров поехать в Египет. Плотину строить. Строить одно, а второе, самое главное, говорят, египтян обучать там придется. Самостоятельно чтобы на наших машинах работать могли.
— О жене вашей тоже подумали, — говорят. — Многие наши специалисты с семьями едут. Школы там русские будут, детские садики.
Вечером пересказал он этот разговор Ленушке.
— Трогаем, египтянушка? — приласкал ее волосы.
Почему-то она раскраснелась. Смотрит тайно: то смелость немая во взоре мелькнет, то беспомощность, ласковость, нега.
— А врачи наши, русские, будут там? — чуть не шепотом спрашивает.
— Будут, конечно, — спроста отвечает. Потом спохватился:
— Погоди, Ленушка… Ты почему про врачей?.. Ты… Ты…
— Я!.. Я!.. — зазолотились слезинки. — Я, паразит такой! — И начала она колотить его по чему попадя. — Столб уральский! Чурбан! Эгоист разнесчастный!!
Поднял он ее на руки, мебель пинает, кошке хвост приступил…
— Ленушка! Ленушка!! — возгудает. — Неужели-то? Дивонько ты мое.
Стал наш Костенька действительным, всамделишным египтянином.
Дедко в деревне аж грудью хрустит:
— Сказано — сделано! В нашем роду трепачей не было. В мусульманы перейдем, а на своем постановим.
Однажды нащупал Лука Северьяныч фотографию в международном конверте. Пупок и кортик наружу, смотрит с нее на Луку Северьяныча молодой Гуселетов. Сватье внук, ему правнук. Через год с небольшим опять жесткий конверт. Сватье внук, ему правнук.
— Климатичецкие условия способствуют, — с ученым видом пояснил он супруге. — В тепле кажин злак…
— Молодость способствует, — вздохнула Софья Игнатьевна. — Нас с вами хоть на Огненную Землю уедини, хоть на Камчатские источники.
— Ты брось господа искушать… Чего намекает?.. Да появись, ко примеру, у нас дите… Это кто будет? Это дед будет? Это дед будет Костенькиновым Ваське с Валеркой. Небывалое дело, чтобы дед младче внуков произрастал.
— Понянчиться бы, — вздохнула опять Софья Игнатьевна.
— Приедут вот в отпуск — понянчишься. А на меня не уповай…
Месяца через два после сего разговора навестило их снова письмо. Костенькиной рукой писано. Смысл тот: если согласны вы, старики, приехать сюда погостить, выхлопочу вам пропуск. Пишите или телеграфируйте. После прочтения Лука Северьянович в сомнениях погряз, в тайных розмыслах. У супруги же пушок на губе ветры странствия тронули:
— Поедемте, Северьяныч! Древнейшая колыбель цивилизации! Контрасты всякие, экзотика. На верблюде сфотографируемся.
— Икзотика? Болезнь, что ли?
— Господи, слышим звон… Чудеса незнакомой природы это. Чужеземные пляски, свадьбы, игрища, останки фараонов…
Северьяныч во время таких непонятных слов и на «вы» начинал ее называть. По имени-отчеству.
— Попутного ветра вам, Софья Игнатьевна. Шесть фунтов под килем. Само время поехать. Соопчали — фараона там неженатого изыскали. Обвенчаетесь гля икзотики. Лучше верблюда уродище…
— Господи! Чего он трактует?! — притворно затиснула уши Софья Игнатьевна. — Как и не оскорбит только!
— Поезжайте, поезжайте… Птица феникс там есть… Раз в пятьсот лег прилетает. Нынче, соопчали, как раз должна прилететь… Муравьиных яиц только с собой захватите.
— Он невыносим, — принялась перцовкой виски себе смачивать супруга. — Пока способна душа удивляться… тьфу! Чего я…. Внук единственный призывает! Правнуки ваши там!! Кулачками маленькими вас за бороду осязать…
— Так бы сразу и говорила по-человецки. А то — верблюды, игрища… Пусть в баню ко мне приедут… Покажу игрище…
Замолчал, заструил бороду и откровенно признался:
— Разведка меня сомущает. Опознает — таких верблюдов применят — повзвоем матерым волчушкой. Там Митьку Козляева не посвистишь!
— Никакая разведка не затронет вас и не опознает. Мания это у вас надуманная. Я бы на вашем месте специально орден для этого случая привинтила. Пусть видели бы Костенькины товарищи, какой у него самобытный дед. Исполнен отваги, достоинства, мужества — закоренелый, могучий, старосибирский дуб на древнюю землю пожаловал. И даме на геройский локоть достойнее опереться.
— Дубы-то у нас не ведутся, конечно, — начал склоняться Лука Северьянович. — Стало быть, привинтить, говоришь?
— Всенепременно! Египтяне вам честь будут отдавать как старейшему воину. Ваша суровая биография рядового сибирских полков всему свету известна.
Подольстилась-таки. Обкуковала седого кочета.
— Тогда вот что, — примиряюще крякнул Лука Северьянович. — Тогда груздочков бы надо молоденьких присолить. Костенька уважает. С разлуки его даже прослезить может. Из-под родимых березок душок…
— Перепел вы мой вдохновенный! — поспешный поцелуй ему в сивую заросль вонзила.
После достигнутого согласия отослали они международную телеграмму: «Ждем вызова».
На другое утро повесил Лука Северьянович корзину на локоть и пошагал по просторным березовым колкам. Гривки выбирал. По гривкам он толстенький, груздь, растет, упругонький. Как осос-поросеночек. Найдет запотелое в соках земных духовитое скользкое рыльце, осмотрит с исподу пушок, волоконца. Слезинку меж волоконцев старается углядеть. Коли гож, коль по нраву груздок — с ближайшей березки веточку сломит, обласкает ее тихим словом:
— Умница. В Египет листок твой свезу. Груздки твоей веточкой переложу.
Не по нраву — другой разговор:
— Самобытности в тебе нету, — укоряет груздя. — Икзотики недостаточно.
Готовит их под посол, а они, как серебряные рублевики, светятся.
— Интересно, употребляют ли их мусульманы? — гадает по ходу дела. — Возможно, с отдельным компанейским веселым феллахом араки восхряпнуть назреет момент… Закусь-то! Под такую — всю международную ярмарку с копытов долой.
Усолели груздики, закупили старики в сельпо чемоданы, сговорили соседку доглядеть по хозяйству в момент их отсутствия. По первому зову, как говорится, готовы, а из Египта покуда ни весточки.
И вдруг телефонная вызывная. Через сельсовет. Приглашают Луку Северьяновича в райисполком. Одного. Без супруги.
Софью Игнатьевну такая неполноценность за сердце кусила.
— Надень орден! — настаивает. — В случае, если мне власти отставку затеяли, ты басом на них, на современную молодежь… С высоты подвига разговаривай.