Прошло эдак года два, пожалуй… Воротился в деревню Тимофей Латынцев. Ему по ранению отгул дали. Через денек, два ли приковылял он к Куроптевым и передал семье боевой привет от Андрея. Кешке поглянулось, слышь, что привет «боевой»… Забрался к Тимофею на коленки, глазенки горят:
— Расскажи, дядя, как наш тятька воюет?
Тот, видно, пошутить хотел, ну и подзанозил парнишку.
— Какой, — говорит, — из твоего тятьки вояка?! Он и там охотой да рыбалкой занимается.
Кешка на печь, да и в рев. Обидно, вишь, молодцу стало: все фашистов бьют, а его тятька — вона что.
Тимофей и шутке своей не рад. Кое-как отвел парня от слез и давай рассказывать:
— Так и так… Разведчиком твой тятька состоит, Иннокентий Андреевич. И охотничает он не на волков да на зайцев, а на самых настоящих фашистов. Проходили, — говорит, — мы один раз деревушку брошенную… И вот в той деревушке нашел твой тятька где-то на чердаке волчий капкан. Пристроил его к вещмешку и дальше замаршировал — «ать-два»! Мы дивимся… Поход ведь… В походе каждый фунт пуд тянет, а он несет да посвистывает. Командир приметил капкан и спрашивает:
— Ты, Куроптев, зачем эту премудрость тащишь?
А он:
— Пригодится, товарищ лейтенант!
«А будь ты, — думаю, — неладен мужичок! Никак и здесь, волков ловить собирается. Вот заквасочка».
Встали мы вскорости в оборону. Между нашей и немецкой высотами каких-нибудь полторы сотни метров наберется. Оборона старая, укрепленная. Тут тебе и колючки в три кола понавито, и мин в земле присекречено, и каждая кочка пристреляна — жесткая, словом, оборона. Дает командование разведчикам задачу: взять «языка». Попробовали раз — не вышло, в другой раз — тоже неудача. А «язык» позарез нужен. Вот и примечаю я, что тятька твой о чем-то с командиром совет держит. Краешком уха слышу — «старинку» Андрей вспомнить хочет. К вечеру приволок он на передний край свой капкан — тут-то я и догадался, что у него за «старинка». «Языка», видно, капканом брать будем.
Ну, ладно. Сдавили, значит, пружины, развели дуги, вставили между ними деревянную распорку, чтобы до поры капкан не сработал, и за другую снасть принялись. Одну пружину намертво стальным тросиком обмотнули, а к дуге телефонный проводок приростили. К чему такая механика — не пойму.
— Зачем, — спрашиваю, — трос-то?
Андрей поясняет:
— Это заместо лески штука будет. Добычу тянуть — вываживать.
— А проводок?
— А это вроде поплавка послужит. Пока не «клюнет» — он спокойно лежит, а как «клюнет», сработает, значит, капкан, его и подернет. «Сторожок» вам такой…
— Нам?! А ты куда?
— А я с «крючком» туда подамся, — показал на капкан.
Тут же и саперы стараются. Вкопали два столбушка в дно окопа, установили барабан и тросик на него сматывают. В деревнях такой системой воду из колодцев достают.
«Ах ты, чудак-рыбак, — думаю, — чего умудрил!»
Дождались ночи. Андрей уж в полном боевом у нас: автомат взял, гранат пару, финку, а за плечами капкан настороженный. Только на распорке пока… Помогли мы ему из окопа выбраться — пополз. Саперы тросик потихоньку с барабана разматывают — тянется наш «крючок» к немцу. Вспыхнет ракета — замрет тросик, сгаснет — опять зашевелится. Огонь с обеих сторон сильный.
Побольше полчаса прошло, совсем остановился трос. Дрогнет чуть-чуть, а вперед не подается. Командир сосчитал витки на барабане и говорит:
— Ну, Куроптев у места. Становись на обратную тягу, ребята, а я за «сторожком» следить буду.
Я не вытерпел, спрашиваю:
— Товарищ командир, неужели он капкан в окоп к ним спускать будет?
— Нет, — говорит. — На тропке поставит. На той, что торфом у них на болотце примаскирована…
Немного отлегло у меня от сердца… А ежели бы, скажем, в окоп, то наш Андрей натуральная наживка для немца. Сглотнут, как червяка… Стоим, глядим в ночь… Ждем. За каких-нибудь семьдесят сажен уполз Андрей, а что с ним — неизвестно. И не крикнешь.
Вдруг тросик подернулся.
— Возвращается, — сказал вполголоса командир. — Знак дает. Ну, теперь, ребята, доглядывай в оба, а слушай в два!..
Вот казарки прогоготнули — старым путем-дорожкой на юг летят. Под крыльями ракеты пыхнули — эх, всполошились! Пролетела казарка, немец на пулемете мотивчики завыстукивал. Минут несколько потренировался, вдруг — «сторожок» у нас…
— Тяни-и! — аж зашипел командир.
Как налегли саперы на рукоятки барабана — вот тут и началась несусветная. Немец, который в капкан попался, дурнинушкой взревел. Чисто боров недорезанный голосит. И главное, в понятье не возьмет, какая его сила к «русю» тащит. По крику ракеты пускают, стрельбы густенько поднялось, кое-где гранатки закрякали — и «языка» нашего не слышно стало.
«Уж живой ли?» — думаем.
А сами знай на барабан налегаем.
Немец, однако, такой пронзительный попался, что и сквозь всю стрельбу повизгивает. Ну, нас и бодрит: «Жив, значит!» Мертвый-то он на кой нам?.. Нам немец с разговором нужен. Доволокли все-таки… Подхватили его на руки вместе с капканом да скорей в укрытье. А туша добрая попалась. Тащим ее, берегем, псюку, собой прикрываем — «язык» ведь. А немцы — ровно повзбесились: как принялись по нам из минометов да орудий вкладывать — жарковато стало. С сердцем огонек… Часа полтора гвоздили, все досаду избывали.
А Андрея не слышно. Ребята уже поползли было разыскивать его, слышат — постанывает кто-то в воронке неподалечку.
— Ты, Андрей? — спрашивают.
— Я, — отвечает. — Помогите, братки, до траншей добраться. Раненый я в ногу… рановато герман в капкан влез.
Опускают его в траншею, а он все ворчит:
— Ишь, какая буча поднялась из-за мазурика. Где хоть он есть?
— В штаб повел его командир, — отвечаем. — А тебя, друг, в санбат придется доставлять.
— Нет, братки! С докторами погодить надо… Сорок пять волков я таким манером кончил и каждому перед смертью в глаза посмотрел! С этим не знаю, как начальство решит, но желательно мне, — говорит, — и на сорок шестого взглянуть.
Что тут делать? Положили мы его на шинелку, понесли. Докладываем часовому: главный ловец прибыл и желает лично осмотреть добычу. Тот мигом к начштабу. Через минуту сам начштаба, капитан Лихачев, распахивает землянку и кричит нам:
— А живо его сюда! А подать мне молодца!
Внесли мы Андрея, положили на топчан, а начштаба стакан водки ему…
— Погрейся-ка, — говорит, — сибирская душа!
Андрей опрокинул скляночку и спрашивает:
— Где же он — пленный, пойманный этот?
Капитан откинул плащ-палатку, и мы увидели «языка». А божинька ты мой! Ну и «язычок»… Одежда — лоскут на лоскуте, по морде ровно корчеватель прошелся: пугало нераспятое стоит.
Гмыкнул Андрей и говорит:
— Ну, с этого шкура последним сортом пойдет. Против шерсти оглажен. Спортили мех.
Капитан заспорил.
— Зря вы его, сержант Куроптев, задешево отдаете… Зверь что надо: обер-лейтенант, фашист с билетом — волк, словом, форменный.
Андрей привстал чуток и так говорит капитану:
— Так бы оно так… да жила в нем, товарищ капитан, не волчья. Тот лапы своей не щадит, отгрызет напрочь. Волк — он, можно сказать, гордый зверь. Молчком умирает. А этот на расплату — подсвинок визгучий.
И рукой махнул.
А немец ровно подтвердить Андреевы слова захотел. Как подхватило его, как залопотал он что-то переводчику, забил себя в грудь, завсхлипывал — вот-вот на него родимчик накатит.
— Чего это с ним? — спрашиваем.
Переводчик смеется.
— Обижается, что неправильно воюем мы. За все века, во всех державах не было, говорит, случая, чтобы офицерьев волчьими капканами ловили.