— Погляди-ка, Ермек, что ты натворил, — сделал Вася из локтя створочку. — Погляди! Половину республик на Горелое болото вывел!
Цепь выходила на чистое место.
— Ну, держись, Ермешик! Сейчас мы их по заячьему следу да на медведя… Снег на голову…
Вскинул Вася Ермека у себя над головой: «Не золотой пудовый самородок у меня к седлу приторочен…»
Сломалась цепь, разлетелась по звенышку: крики, ахи, ребячья визготня, свист.
Потеснили Васину конницу, живым тугим кольцом сомкнулись вокруг Серка.
Чья-то ребячья глоточка не выдержала: «Урра! — заголосила. — Нашелся!» Что за догадливая глоточка!
— Ура-а-а! — подхватило все живое вокруг.
Целовались русские и казахские матери, мокрыми щеками прижимались друг к другу; взмывали в небо ребячьи фуражки: «Урра-а-а!»
— Зачем же ты от ребят ушел? — стал допытываться у Ермека Галим.
— Я от них не уходил. Я только с зайчиком хотел поговорить.
— С каким зайчиком?
— А который лепешки мне пек, ягоды присылал… Ты забыл разве?
— И ты пошел его разыскивать?
— Я кустик смородины искал, а он ко мне выбежал. Я ему хотел сказать: «Здравствуй, заюшка!» — а он побежал. Я подумал, что он боится ребят, пошел за ним.
Дед Галим руками всплеснул:
— Глупый ты, глупый! Да разве зайцы разговаривают? Разве умеют они печь лепешки? Ведь я тебе вместо сказки это рассказывал!..
— Я Кырмурына находил. Еще одно чудное дело!
Рассказал Ермек, как таскал он под Кырмурыновы копыта сучья, как пили-ели они, как выстрелил по ним неведомый человек.
Дед Галим сомневается:
— Не в грозу ли это тебе приснилось?
— Это утром было. Кырмурыну ушко отстрелили, с листочком которое…
— А кто стрелял?
— Дяденька на лошади стрелял.
— Какой из себя?
— С ружьем.
— А лошадь какой масти?
— Не помню. Я испугался.
Допытывали, допытывали его — никакой приметы парнишка не помнит.
«Дяденька. С ружьем… На лошади…» — вот и весь его разговор.
В поселок между тем все прибывал народ. Целыми поисковыми машинами подъезжали. Прослышали, что разыскался мальчик, ну и как же не взглянуть на него? Хозяева поселка в этот промежуток успели заложить в котлы полдюжины баранов, и бывалые носы за километр определяли — жарки́м дело пахнет.
Выходил на народ по-прежнему приветливый улыбчивый Галим Бакенович. Вместе с Ермековым отцом они обносили знакомых и незнакомых мужчин и женщин пиалушками с вином. Бабушка Асья и другие казашки разносили подносы с дымящейся бараниной, Ермекова мать Жамиля вскрывала маленьким топориком ящики конфет и печенья.
— Кушайте, дети, — приглашала она ребят.
…Филька огляделся и спешился.
Перед ним на траве валялись Ермековы сапоги, котелок и Кырмурыново ушко.
«Куда бы спрятать? — заторопился он. — Ага… в муравейник!» Прикладом ружья он разворотил муравьиную кучу и кинул туда сапоги и котелок. С ухом он несколько задержался. Листок рассматривал.
— Прихораниваешь, значит?.. — отделился от белесого ствола Берестышко.
Филька схватил ружье.
— Брось! — скомандовал Берестышко и взвел курки.
Бледный Филька тяжело дышал, затравленно озирался. Страхом и ненавистью горели его глаза…
— Бросай оружье!! — еще раз приказал Фильке Берестышко.
Их разделяли какие-нибудь пять шагов.
— На! — протянул ему Филька свое ружье. Не прицеливаясь, с вытянутых рук, в упор выстрелил в Берестышку.
Вилюшками, заячьими скидками бежал Казненный Нос к лошади.
Раненый Берестышко целился. Картечь пришлась по Чалушке. Окровавленная, с седлом на боку, примчалась она на полевой стан.
Через полтора часа по ее кровавым следам нашли Берестышку.
Он был еще в памяти: «…У закона ружье всегда на секунду позже стреляет… Бороду сбреет, усы сбреет — ноздрю никуда не девает. Для уголовного розыска собачка старалась…»
— Сена на телегу, и моментом сюда! — распорядился Вася Волков.
Сережа Куроптев поскакал на стан.
— Нашли парнишку? — спросил Берестышко.
— Нашли, — склонился над ним Вася. — С зайцем поговорить хотел… ушел.
— Ну и славно… хорошо… Попить нет, Вася?
Когда повезли его — забываться стал. Бредить.
«Посиди на коленках у деда Берестышки… зайчиком, значит, она тебя поманила?.. Она уме-е-ет!.. Мно-о-го у нее всякой заманки…»
«…А меня — голубенькая стрекозка… Я ее изловить на мизинчике, а она порх — и полете-е-ла. И запела крылышками… И ты иди! Иди, голубок! Узнавать… любить… Иди».
Вернется в чувство — забеспокоится, сено ощупывать вокруг себя начнет.
— Вася… Вася! А куда подевался парнишка?
— У себя в поселке, Кузьма Алексеевич. Чай с бурсаками пьет! — бодрит его сквозь слезы Вася.
— Как — чай?.. Он только что на коленках у меня сидел?!
Есть в старых сибирских поселениях обычай… Почетным караулом его не назовешь, ни к какой панихиде не приравняешь — просто собираются к изголовью покойного деревенские долгожители, престарелые свидетели дней его жизни, и всю-то долгую прощальную ночь не сомкнут они глаз. Сплетаются в скорбный венок тихие добрые слова воспоминаний, и, сколько бы ты ни знал о человеке, здесь услышишь новое, давно позабытое, а случается — нежданное и удивительное.
Разбирал старший лесничий Берестышковы бумаги. Акты разные, почетные грамоты, квитанции, лесорубочные билеты. И вот вдруг — старое пожелтевшее письмо.
Подправил старший лесничий очки, добавил в лампе свету.
«Товарищ Ленин!
Докладывает Вам обходчик четвертого Веселогривского обхода Пятков Кузьма Алексеев…»
Тут придется нам вернуться к той поре, когда березки на Веселой Гриве белоногими еще девчушками были.
Колчак по Сибири правил.
И сон, и покой истерял Берестышко. Оружьем хитро ли было разжиться?.. Бой кончился — одна сторона бежит, другая настигать ее устремляется, а мирный житель, подросток чаще всего, в этот момент оборужается. Подсумки патронные с убитых снимает, винтовки, гранаты промышляет — да при добром желании саму пушку на гумне спрятать можно было.
Войска схлынут — охота начнется. Иные добычливые семейки на года дичинки насаливали. Все погреба кадками уставлены. Колчаку-то, ему разве об лосе сердце болело? Корона мерещилась, скипетр блазнил. Лесники уж по году и больше жалованья не получали. Обходы свои побросали, да кто во что горазд. И деготь гонят, и зайцев ловят, и дуги гнут, и те же кадушки сбивают. Один Берестышко не попустился. Однако и он… Видит, что вытворяется, а управы не сыщет. Безвластие. В открытую хитничают. Всплеснет иной раз руками да проговорит:
— Посиротят землю! Как есть посиротят… Совсем народ одичал, истварился.
Ему такой довод в утешение:
— Брат на брата, сын на отца поднялись… Писание сбывается. Нас самих вот-вот на овец и козлищ поделят, а ты об каких-то рогалях стонешь.
— Сам ты рогаль! — обругает подобного мудреца Берестышко. — Рогаль и костяная башка притом. Брат на брата?.. У них, у братовей, по винтовке в руках да у каждого по своей правде-неправде за душой. Они в сознании идут, в интересе… А зверь как к этому причастен? Он безоружный, кроткий — губи его, бей, изводи! С таким понятьем ты его внучатам только на картинке показывать будешь. Был, мол, зверь, да весь вывелся.
— И что ты все об наших внучатах соболезнуешь? — задосадует «костяная башка». — Какая тебе забота об чужих, коль своих не заведено?
— А та и забота, дуб милый, что из-за них, из-за внучат ваших, полземли сегодня в огне горит, в громах гремит. Понять бы! А ты под эту заварушку заместо живого радостного зверя третьи рога на ворота прибил…
Громкий разговор, конечно, получался, да перед кем кричать? Все эти обчерниленные Берестышковым карандашом браконьеры возрадели, воспрянули. Царским сатрапом его за прошлые штрафы обзывают, кривым лешим, козлиным адвокатом — кому как поглянется.
Стоял как-то в Веселой Гриве штабом большой колчаковский воинский начальник. Добился Берестышко к нему приема.