«Пташка ты наша, пташка, молодость… — думаю. — И глупенькая ты часом бываешь, да жалко — один раз прилетаешь. Раз прилетаешь и неподолгу притом гостишь».
— А может, — Мироныча опять шевелю, — может, ей, девчонке, и действительно главней всего на сегодняшний день, как ее, Наташку, поцеловали? Слегка коснувшись или… хе-хе… до бездыханности.
— А как ты думаешь? — без никакой усмешки спрашивает Мироныч. — Меня вот, молодого, убить хотели даже!.. Я тебе не рассказывал, как старуху себе заполучил?
Он, Мироныч-то, в нашей деревне женатым уже появился. Поначалу неизвестно даже было, из каких они мест с молодой супругой выходцы. Таились. Позднее уж кое-что известно стало.
— Не случалось, — говорю, — но слухом пользовался.
— Это что убегом мы перевенчаны?
— Ну да!
— Я не про это! Она, Кузьмовна моя, из богатой семьи ведь происходила. Не вдруг-то за пастуха! Да за безродного притом… Подкидышем я в ихнюю деревню попал. Без имечка даже… Богданом и выкрестили. Бог, дескать, дал. У Миронихиного огуречника лежал, — отсюда «Мироныч» я произошел. И фамилия — Найденов…
Засиделись мы с ним в этот вечер. Так что, когда подостигла его беда, смех, как говорится, с горем перемешались, я-то потверже других суть дела знал.
Наташку мы с этого вечера промеж собой «демоновой невестой» вспоминать стали.
Эта-то вот «невестушка» ему и подыграла.
Началось с чего?..
Зимовка у нас в Сибири длинная. Полгода, а то и подольше, корми скотину и не греши. А кормов не всегда… Ину весну не в молоко уж корову кормим, а фуражную ее душу спасаем. На своих бы копытах в поле вышла. После такой зимовки она месяц-полтора в шерсть ест. Облинять чтобы, согласно природе. А к тому же и телом ей надо поправиться. Тут уж любой институт ей — не указ. Не постановишь, ходи, мол, лохматая, костлявая и устремляйся, как можно, в молоко работать. По пуду чтобы… А корма к этой поре подойдут — почему бы и по пуду не надаивать? Сочно всюду, зелено — самый молокогон, времечко.
Вот тут и наступит!
Первого председателя теребить начнут:
— Есть по пуду?
— Никак нет!
— Чтобы на другую пятидневку было! Сейчас не взять — когда и взять.
— Постараемся, попытаемся…
Ну и начнется.
Зимой овес в закромах лежал, а сейчас — в размол его. По полтора килограмма на голову засыпаем. Нет своего — купить устремляемся. Жмыху там или комбикорму какого. Травы по угорьям косим, грабли гоняем, клочки сшибаем. Мало этого — в яровое залезем. Горох с викой косим, рожь. По две, по три машины в день зеленой этой подкормки к стаду возим, под копыта мечем. Ночная пастьба в это время проверяется, контрольные дойки устраиваются. Закипит, братец! И всюду эта поговорка слышится: «У коровы молоко на языке». На языке — и нигде больше! Дедами, мол, еще установлено. Мудрыми… Зимой нам, видишь, мудрость не в мудрость, а сейчас в районной даже газете жирными буквами про «язык» с пудом. В лежачем положенье вику эту с горохом корове под губу подсовывают, на аппетит воодушевляют. Дай только пуд, родная… Пуд! Понимаешь? Не подгадь в районном масштабе! Войди в сознанье!
А она не сознает.
Знай себе линяет да потерянный вес нагуливает.
— Есть по пуду? — председателю звонят.
— Нету, — вздохнет тот в трубку.
— Соль лизать даете?
— Даем. Лижут.
— Поенье изобильное?
— От пуза.
— Когда же — пуд?
— Кто же его знает…
Так вот до осени вокруг пуда и колотимся. Выходит — мы зимой, весной корову изобидим, а она летом с нас свое возьмет. Круговерть такая получается.
И вот дожили мы одну весну, удалы колхознички, что вилы занозить не во что стало. Ни сена, ни соломы, ни мякинного охвостья. Скотина ревет — рвет за сердце. И отправляет наш председатель один обоз кочки на болоте резать, другой — «воробьятник» подсекать. Мелкий кустарничек такой… Перетрем, говорит, его на механизмах — авось что и пожуют.
Обозники запрягают, а сами и на супонь даже не поплюют. Первая примета, что не с охотой…
— Кто его сроду ел, этот воробьятник… — ворчат.
— Съедя-я-ят! — бодрится председатель. — Должны… Вещество-матерья всюду одинакова. Крахмал, сахар и клетки… Только извлекай! Лось вон, тоже парнокопытный, одно племя с коровой, а за самое лакомство этот воробьятник предпочитает. Что… хе-хе… французу устрица…
Тут наша «демонова невеста» и оказала себя. Отделилась от других доярок и подступает к председателю:
— Почему мы летом жируем? Почему летом в три горла корову пичкаем? Я вот, — оглянулась на подружек, — при всех зарекаюсь: не надо нам летнего комбикорма, смечите в стога ту траву несчастную и вику с горохом, а зимой эту экономию верните. Сверх имеющего рациону. Если наши коровы не звонкоребрые, не в обезьянском косматом виде на пастбище выйдут, они, может, с одного подножного по пуду давать начнут.
Ничего не ответил ей тогда председатель. Только губами пожевал.
А в июне заговорил:
— Рожь подошла, девчата… подкармливать надо. По телефону опять звонили и в газетной передовице напечатано.
— Не буду! — Наташа кричит. — Не буду! Забыли французскую устрицу?!
Она, видишь, с молоденького ума как бы некоторый свой почин задумала.
— Не бывало у нас в Сибири такой роскоши, чтобы летом корове будущий урожай скармливать, хлеб ей под ноги валить, — с материного голоса доводит.
— Ты не мудри-ка… — осек ее председатель. — Пошире наших бороды есть! Строго указано — подкармливать. А что не бывало, мало ли чего не бывало! Подкормил да не надоил — корова не дала, на внутреннюю секрецию сослаться можно, а не подкормил — самого за хобот. «Недоработал. Передовому препятствуешь. Хозяйственная неграмотность». Так рассекретят — до свежих веников…
Разговор этот в присутствии Мироныча состоялся.
Смотрит он на Наташку. «Не порох, — думает, — ты, девка, изобрела, и не процветет колхозное животноводство от твоих сэкономленных охапочек да килограммов, однако…»
Дорогим ему показалось Наташкино такое беспокойство. Сшевелилась девчонка. Обет на себя берет.
Ну и подкрепил ее.
— Сейчас ведь она — самая сладкая травушка подошла, — председателю говорит. — Да еще и из сладкой ее коровья воля — самую сладкую выбрать. Сейчас я ее и в поле до отпышки напитаю. До стону накормить могу! А посевы действительно пусть на зерно стоят. Или на зеленку убрать. Всяко не прогадаешь! — подмигнул он председателю.
— Простодушные вы люди… — закачал головой председатель. — Наукой же доказано, практикой: под-кормка в летне-е время повышает удои. Где вот, в котором месте я против этого возразить могу?!
Мироныч чего-то насчет по одежке, мол, ножки, а Наташка звякнула подойником, извернулась — и к стаду.
Обида девчонке. Думала, для лучшего предлагает, загад в своей работе сделала, а ей — «Не моги!». Оно ведь каждому своя придумка дорога. Пусть куцая, пусть маленькая, да не чужая — своя. Наболелая.
Расстилает Мироныч плащ на траве:
— Неправильно ты с ней, Иван Васильевич…
— Ну-ка, поучи, поучи, — подсел к нему председатель. — Послушаем…
— Я тебе, извини, про воробьев приведу. Не случалось понаблюдать, как они молодняк из гнезд выводят?
— Некогда как-то было, — усмехнулся председатель.
— А птица ведь повсеместная! Любому доступно…
— Слушаю, слушаю.
— Как уж у них случается, самовольно или по родительскому наущению, не скажу… А только, бывает, иной неслетышек — раз и пал из гнезда. И полетел, глядишь! Крылушки еще несмелые, рот у дурачка полый, хвост со страху под себя ужал, а старики в этот момент ревушкой от радости исходят. С двух сторон стерегут, зовут, велят, в пух желторотику дышут, крылья свои готовы под него подстелить! Не видал!
— Чирикали чего-то, помнится… ну, ну?..
— А бывает обратная картина… Пятеро из семейства в акациях уж припрятаны, а шестого никакими червячками из гнезда не выманить. Робеет, и все тут! Тогда забирается старик в гнездо и поначалу, видимо, како ни то детское наказанье молодому устраивает. Потому что — верезг в гнезде. А потом на крайчик вытеснит неслуха и грудью его, слушай-ко, грудью: «Лети! Не бойся! Пробуй!» Тут уж хочешь не хочешь, а сорвешься. Пролетит несколько — шмяк наземь! Глаза под лоб, сердечко в клюв выкатилось, а старики свое. Мамашка подлетывает — примером зовет, нежным голосом, а папаша в наскоки опять, грудью опять: «Лети! Вздымайся!» Раз желторотик ушибся, другой ушибся, а ведь достигнут! Поднимут! Глядишь — он на колышке уж за-приторговывал: «Черт-не-брат, черви-козыри, черви-козыри!» Такая отчаюга потом!.. Да кто у нас воробья не знает?! Птица, говорю, повсеместная, не выходя из кабинета налюбуешься.