— Ну и к чему этот твой сказ будет? — прищурился председатель.
— А к тому, что ты девчонкам, не говоря уж грудью подтолкнуть, а ушибиться даже не позволяешь. А без этого как? Ни умной злости в человеке, ни за свое сотворенное гордости. А ты им дай… дай коготок увязить. Лови минутку. Такое в ином человеке годы да годы не объявляется. Ударь, говорю, грудью, старый воробей! Пусть ушибутся даже…
— Они ушибутся — отряхнулись да в хохотки, а мне строгачи изнашивать?
На этом ихний разговор и остановился.
Разговор-то остановился, а Наташка… Совсем в другую сторону девку запошатывало. Раньше корову подоить — каких она только сказок ей не наговорит. Скотину гнус донимает, не стоит, рогатая, бьется, а она неотступно свое напевает:
— Ну, Вербочка… ну, ягодка… Стой, душок, стой! Вот так, вот так, соловеюшка моя.
Поглядеть на эту «соловеюшку» — один рог торчмя, другой наполовину спиленный, потому что в глаз расти нацелился, веки разномастные, мурло презрительное, а она:
— Ну, Вербочка! Будешь убегать, я любить тебя не буду. Бить тебя буду!.. Стой, лапка, стой!
И воркует, и воркует с ними дойку-то.
Сейчас к этой же Вербочке другой подход:
— Смотри у меня, девка!..
— Ты что, ведьма, угорела?!
— Да ты с ума сходишь или начинаешь?!
Глядишь, и скамеечки Верба отведала:
— Бандитка! Рахитка! Урродина!!!
Дальше — больше, совсем не свое девчонка заговорила. Отпетая, мол, наша работа. Рога, навоз, хвост… А то, ни с того ни с сего, засмеется.
— Чего ты, подружка?
— Да так, книжку одну вспомнила… Там молодежь плотину строила — следы своих ладошек на бетоне ребята оставляли…
— Ну и что?
— Да подумалось: нам, грешным, и отпечататься не на чем. На масле если — покупатели забрезгуют: «Чья это тут лапа антисанитарная?» Книгу жалоб затребуют… Однодневочки мы, девочки! — со вздохом на мотив протянет.
Ну, Мироныч же слышит… Не смолчит другой раз.
— Как это «однодневочки»?
— А так… Люди на века работают, а мы — аппетит пока. До стола наша слава. Коротенькая. Отведу вот, — говорит, — последнюю дойку и умру, к примеру… Добрые если поминки — по стакану молока от трудов моих нальется, и аминь Наташке. Подойник — на памятник…
— Пустое ты, девушка, рассуждаешь! — закряхтит Мироныч. — От подойника таки же молоденьки на всю страну известными делаются.
— У нас сделаешься! — бровями заиграет. — В «Крокодиле» разве нарисуют. «Французской устрицей» коров кормлю.
— Дело-то ведь сейчас не к «устрице» идет, — возразит Мироныч. — Берутся за корма…
— Ждать долго, — отрубит она ему. — Ты вот пятьдесят лет за стадом ходишь — много славы нажил? Где твой результат?
Скажет так, и слов против не найдет мужик.
А из нее, как из обильного рога:
— Сядешь под корову, и весь свет она тебе своей утробой загородила. Ее видно, тебя — нет! Живешь на кукорках… Уехать только к черту, пока суставы гнутся.
Ну и другое подобное. Редкий день не разразится. Даже Мироныча с позиций сбила. Действительно — пятьдесят лет, а ни орденов, ни портретов. В президиумах не сиживал, оркестра не слыхивал. Он-то, правда, не высказывал этого, но я по чему сужу?
Выехал к нам районный наш рентген. Грудные клетки просвечивали. У нас с ним, да не у одних нас, затменья в легких найдены были. Под вопросом. Направляют нас в город. Там, мол, почище аппаратура — уточнят. Ну, просветились мы — никаких затмений у нас нет. Табачина просто сгустился. Районному рентгену, значит, и не под силу. Вышли мы из кабинок, подчембарились ремешками — что дальше делать? Обратно автобуса ждать долго, день не базарный. Пойдем, говорю, где ни то на радостях пивка выпьем. На страх чахотке…
— Пойдем.
И угадали мы с ним, удалы алкоголики, в диетную столовую. Город-то худо знаем.
Пива в столовой нет, однако выбивает мой Мироныч талончики — садимся. И случилось нам угадать за один стол с язвенником желудка. Творогу тот выписал. Съест ложечку и прослеживает — в тот отдел угадывает или мимо? Удостоверился, что по маршруту прошло, с язвой посоветуется — еще ложечку съест.
— А помогает все же молочное? — участливо так спрашивает Мироныч.
Сквасился язвенник, рукой махнул:
— Ножа бы ей звонкого… хирургического, — повыше пупка себе указал.
Подзакусили мы — идем по городу, мне ни к чему, а Мироныч солдата приметил. Мороженое тот стоит ест. Ну, и к этому с вопросом:
— А тянет же, служба, на молочное?
— Да купил вот, — говорит, — побаловаться. В увольненье на всяки пустяки тянет.
— Как — пустяки? — зашевелились дворняги у Мироныча. — Это почему так судишь? Тебе значит — «пустяки», «побаловаться», а наши доярки — дождь ли, слякоть ли, гнус — до последней струйки из-под коровы не вылазь, сиди?!
— А красивые они у вас, доярки-то? — не расстраивается солдат.
Миронычу и вовсе неладно:
— Красивые?! Да с таким носатиком единая близко к загсу не рыскнет! За демона лучше…
— Но, но! Папашка… — остерег его солдат. И руки платочком обихаживать начал.
— Чего — «но»?! Чего нокаешь? — вскинулся Мироныч. — Присягу принимал, а как малютка… мороженку лижешь.
— Вы покороче про присягу! — просмыкнул пальцы под ремнем солдат. — Покороче, предупреждаю!
Нос у рядового краснеть начал, а казанки на правом кулаке — белеть. Глаза активные сделались.
Сгреб я Мироныча и во весь упор деревяшки тащу. Пойдем, мол, от греха. Не знаешь разве — у рядовых рука ноская…
Квартал прошли, второй — ворчит мой Мироныч, досадует.
— Баловство нашел!.. Пустяки ему!..
Вывески между тем все прочитываем. «Пиво — воды» нас интересуют. Или недиетная чайная. До автобуса-то долго еще.
Аптеку миновали, музыкальную мастерскую прошли, и попадается нам «Детский сад № 8».
— Зайдем? — остановился Мироныч.
— Это зачем еще?
— Ээ… ребятишек посмотрим… игрушки…
Что ты с ним будешь делать!
Во дворе все поместье оградками разгорожено. Голубые оградки, зеленые, желтенькие. Качели там у них, песок, «кони», «лебеди» с беседками. А посреди всего этого — ребятишки. Крику — что у сорочат с галчатами. Облокотились мы на оградку, наблюдаем.
Через малое время подбегают к нам две девчушки:
— Вам кого, дедушки? Кто у вас здесь?
— А никого, — говорим. — На вас вот посмотреть пришли.
Они друг с дружкой глазенками встретились, приулыбнулись вполгубок, и застесняло их вроде, закокетило. А такие намятышки девчушки — ущипнуть не за что. Мордашки намыты — зайчиков пускают, на щеках по второй ямочке наметилось, на локотках тоже гнездышки.
— Не обедали, мои славушки? — Мироныч спрашивает.
— Нет, — заулыбались опять девчушки.
— А утром какие блюда вам подают? Сегодня вот чем кормили? — заторопился он с разговором.
— Кефир, — отвечают, — и оладьи ели.
— А свежее молочко тоже… тоже пьете?
— Капичоное пьем. С подохлыми чтобы микробами…
Тут их еще набежало — целый табунок напротив нас сгрудился. Поодаль воспитательница стоит. Прислушивается, замечаю.
Малые наперебой докладываются, кого из них как зовут.
— А я — дедушка Богдан, — Мироныч им представляется. — Коровок пасу… чтобы кефиру вам, молочка, сливок, мороженку… Любите, поди?
— Лю-ю-бим! — хором голосят.
— Вот и славно нам! — расцветает у меня Мироныч. — Вот и распрекрасно! Здоровенькими вырастете…
Воспитательница к какой-то своей сотруднице заторопилась. Переговорили между собой — к нам подходят.
— Я здешняя заведующая, — называет себя которая постарше. — Анной Николаевной меня зовут. Подслушивали мы вас, извините…