«Что за диво, девушки?!»
Окружили Мироныча — объяснения факта требуют.
— Подошел ко мне, — Мироныч поясняет, — в летчицкой форме молодой незнакомый человек, подошел, значит, и спрашивает: «Укажите мне, будьте добры, папаша, Наташи Селивановой коров».
«Пожалуйста! — говорю. — Вот Гадалка, вон Верба, а там Калымка».
«А не могли бы вы, — говорит, — попридержать мне некоторых?»
«Это зачем?»
«Рога им цветами украсить хочу».
Я попридержал.
У бригады и глаза замерли:
— А кто… как он назвался?
— Никак пока не назвался. Со временем, говорит, если приятные будут Наташе такие мои знаки чувства, она сама узнает.
— А какой он? — заторопилась бригада. — Какой из себя? Красивый?
— Волосы само красивые. Белые… мягкие… ээ… обходительный! Коровам глотки почесал…
Сидят девчата над подойником и перекликаются.
— Может, он из Вакариной! — ближнюю деревню вспоминают.
— Или из Синичкиной кто в отпуск пришел?!
— Это надо же такой специальный нежный подход к девушке поиметь!
— Летчики — они вообще… лирицкие, — Олька Остроушкова подчеркнула.
На всю дойку толковища у них хватило. И после дойки. И на другой день!
А на третий — опять рога у коров цветут.
— Приходил?! — к Миронычу подскочили.
— Ага. Из колочка вывернулся, поздоровался и опять…
Тревожно бригаде жить стало. Вот и не волк вокруг стада ходит, а тревожно.
— Ты, Наташа, — советуют, — записочку в букетик и тоже… на рог. Скорей свидитесь. Ведь он, поди, обуглевел от таких нахлынутых чувств!
— Еще что выдумаете! — вздерет припухлую губку Наташка. — Меня на краковяк приглашают, и то не тороплюсь разбежаться. Сказал «а», скажет и «бэ».
— Какое же «бэ» у вас должно произойти, если от одного «а» душа растворяется, — посоловеют глаза у Ольки Остроушковой.
Интересная тоже девчонка… Глаза, понимаешь, зеленые! На щеках, на носу веснушки роями, ротик умильный — такая лисичка-сестричка рыжая.
И вот, не будь эта Олька простофиля, приспособилась девка после доек за костяникой ходить. Вроде за костяникой, а сама со стада глаз не сводит.
И устерегла!
Прибегает перед обеденной дойкой на отгон, корзинка пустехонька.
— Дуры мы! — кричит.
— Почему так?
— А вот придет стадо — понаблюдайте за мной. Изображу ловкость рук…
Коровы со цветами опять идут!
Олька, ненароком будто, возле Мироныча очутилась. В ловкий момент запустила руку в карман плаща и достает оттуда, на виду у всех, разноцветные нитки мулине.
— Видали летчика?! — спрашивает.
— Ка-а-ак?..
— А вот так! — зверьком глянула она на Мироныча. — Вот так у нас… Своими глазами, подружки, видела, как этот изуит цветы собирал, а потом на рога их навязывал. Сличите нитки!..
Подбежали к Вербе, к Прокудаихе — цвет в цвет ниточки.
Вот это «бэ» дак «бэ»!!!
— Ты что же… дя-дя?! — с нехорошими глазами окружает Мироныча бригада. — С какой целью такую сильсификацию?
— Мне это… — растопырил пальцы Мироныч. — Мне это летчик препоручил… Выходной он сегодня… нитки дал… разноцветные.
Врать-то он не горазд, мужик, совсем не горазд. Ну и на перекрестном допросе сознался:
— Не хотел я, Наташа, чтобы ты уехала. Потому и предпринял. Грешен, девки.
— Дуры мы, — заревела Олька.
А у Наташки из глаз чуть не искры:
— Летчиками меня привлекаете!.. Кто тебе насоветовал? Комсорг? Председатель?
— Сам я, Наташа. Прости, моя славушка! Старуху я таким же способом…
Наташка не слушает. Срывает цветы с рогов да в навоз их, в навоз.
К вечеру всей деревне об этом происшествии известно стало. Пока укрывался Мироныч в «летчицкую форму» — среди одной молодежи толки шли. А сейчас и пожилой контингент воспрянул. Кто что! В складчину.
Добрые соседушки в таких случаях и вовсе «милые» делаются. К Найденихе с этой вестью, к Кузьмовне. Сперва про лен с коноплей, потом про пряжу, про вышивки… А там и про нитки.
Кузьмовну даже на лавку осадило:
— На рогах? — чуть выдохнула.
— На рогах, милая, на рогах! Об чем и разговор, что на рогах… Букетиками.
Старуха, когда осознала, хлесть себя по коленям:
— Ой, тошнехонько!!! Это что же он, враг мой, надо мной выделывает?!
Соседки первым делом по солидарной слезинке выдавили, а следом — по наводящему вопросу:
— И в молодости такой был?
— Да я за него, за каторжника, из-за цветов и вы-шла-а-а. Ничьи, бывало, а мои с незабудками на рожках иду-у-у-т…
— Да ты успокойсь, успокойсь! — хлопочут соседки. — Ты по порядку нам… Канкретна…
— Вызнал через меня женску нашу слабость и применя-я-яет теперь.
В таких случаях, хоть бы и не старушечья ревность, а все одно… Умишко-то куцый делается. Что сердцу больно, то и наружу. На обнародованье.
— Не глядите, что ей восемнадцатый год… Меня эти цветочки от добрых женихов увели. Дом — полну чашу — бросила, благословенья не спросилась — в одной маринатке убежа-а-ала-а…
А про то, что ее благоверный шестой десяток добирает, ей не в память сейчас. Забыла! Молодой он, ее Богданушка! Такой, каким у поскотины запомнился: кнут на все плечо размахнут, черные кудри с ветерками играют, глаза удалые, отчаянные, беспощадная, не к Добру, улыбочка.
Два ее братана, Кузьмичи, по свинчатке в кулаках затиснули, жених Сенька Смурый гирьку на ремешке из кармана тянет.
«Оставь, Богданко, свои цветочки! Убьем!»
«Убивайте! Доразу только убивайте! Живого оставите — с отцами сожгу. Пеплом ваше богатство пущу!»
«Уходи из деревни, полцыганщина!»
«Надумаю — не спрошусь».
— Жизней своей за меня рискова-а-а-ал! — живой слезой скатывается старая.
— Глони водички. Плесни на сердечушко. Конец света, видно, подходит, — накаляются соседки.
Вечером является Мироныч с отгона — сеношная дверь закинута. Постучался так, не очень авторитетно, ждет.
— Чего надо?! — рыкнула Кузьмовна.
— Отворяй, голодный я, как волчик.
— На любове своей проживете. Цветочков нанюхаетесь.
«Известилась, значит», — вздохнул Мироныч.
Слышит, и избяная дверь запором щелкнула.
Потоптался он на крылечке, и в огород его поманило. Огурца там съел, морковки, бобов пошелушил — сочные корма все.
Утром слез с чердака — Валетко пузатый его встречает. А самому хозяину сала со спичечный коробок пластик, тоненький ломоток хлеба и одно яичко — в газету завернуто, на косяк выложено.
— Налей хоть молока бутылку! — позвякал он щеколдой.
— Кобель съел! — Кузьмовна отвечает.
Идет мужик к молоканке и подозрительно много встречных ему попадается. Женский пол все больше. Которой по воду приспело, которая полыньки на веничек наломать дорогу перебегает. И каждая с приглядочкой. Как на свежего поселенца или на снежного человека глаза дерут.
«Мякины бы вам в оловяшки! — косится на них Мироныч. — Вот радиолы!»
И ведь что интересно! Неловко ему становится. Как бы на самом деле Христову заповедь оскоромил, морально разложенье учинил.
Грузят фляги на машину — Наташки нет.
Подъехали к дому, посигналили — не выходит.
В дом девчата забежали.
— Не пойду! Не увидите меня там больше.
Да и впрямь, кому нужна такая славушка? Которую девушку старухина ревность украсила?
— Не пойду! — твердит. — А на этого несчастного жулана, — сквозь окна на Мироныча указывает, — в суд передам.
Ну, дойка ме ждет. Поделила бригада Наташкиных коров — подоила день. А на другой — Мироныча заставляют. Олька эта Остроушкова…
— Садись! — скамеечку подает. — Не все цветочки — поголубь вот Ягодку…
Вечером заворачивает он к моей сторожке:
— Выручай, друг! Окружили меня смех и горе. Мечтал — для государственного интересу, а угадал в Гришки Распутины…
— А может, действительно, бес в ребро?.. — подначил я.
— Не болтал бы…
И ставится мне задача «просочиться» к Кузьмовне в избу, а потом хозяина каким-нибудь способом запустить. Не двери же мужику ломать.