Штукатур еще.
— И это было! — не отрицает Дымок.
Штукатур все поскребышки на кон.
— И это было. Даже то было, что печник после вора первым человеком на земле числился.
— Как это? — осклабился штукатур.
— Прометея… слыхали такого? — навострил на них бородку Дымок.
— Это — который к скале прикован, орлы терзают?..
— Который огонь у богов украл, — задогадывались.
— Именно! — подтвердил Дымок. — Украл да людям дал. Именно после этого вора Прометея и есть первый человек на земле — печник!
Сказал так и замолчал. Раскушайте, мол. Потом нацелился чубуком в штукатура, с расстановочкой по словечку продолжил:
— И если бы тогда на Прометея уголовное дело возвели — сидеть бы и печнику с ним на одной скамейке…
— А его-то за что? — свел брови штукатур. — Печника-то с какого боку-припеку?
У Дымка и петушки в голосе заиграли:
— За су-у-ча-сти-е! За укрывательство краденого имущества-а! Огонь-то… в печь-то его, под заслонку его кто?.. Вот оно, парень, откуда наша родословная берется.
У штукатура неясность образовалась:
— А как же тогда… хы… Добры соучастники!.. Одного к скале приковали, орлы ему сердце рвут, а другой четвертинки… Как же печник-то ускользнул?
— А он глиной вымазался… — дробненько захохотал Дымок, — глиной, говорю, вымазался — боги его и не узнали.
— Силен ты, дядя, загибать, я посмотрю, — сплюнул цигарку штукатур. — Глиной…
— Да. Глиной… — смаковал Дымок. — Глиной! А тебя хоть самой алебастрой обделай, хоть по самую маковку размалюй — все равно ни с какого боку к Прометею не приживишь.
Засопел штукатур, задосадовал.
— Без нас с Прометеем гы бы снова шерстью оброс, — окончательно доконал его Дымок.
Тем оно, мастерство, и славно, тем и высится, что верует всякий мастер: сгинь оно, изведись — и труби труба архангелова. Ведь это не сию минуту придумано — про шерсть-то! Почему я бывалых мастеров с «ванька-встаньками» всегда и сравниваю. С какого ты боку ни сшиби, как ни переверни — он встанет. Само мастерство его торчмя держит. Вот и штукатур… Поработает с Дымково — тоже себе своего Прометея заведет. Он уж и сейчас… раствором бьет, гладилкой трет, а сам себе в «соучастники» красивого бога ищет.
Бориска лукавым лисенком на него поглядывает.
Матвеич, ровно сытый кот, мурчит.
Горит на мастерстве звездочка, лучики испускает.
А в Помпеевом отделе между тем про Дымка не забыли. Приехал в наш райцентр лектор из области. Попутно со своей работой сильно он интересовался всякими сектами, «старцами», бродячими игумнами и при всякой возможности в беседы с ними вступал. Изучаю, говорит, арсенал противника. Ну и к нашим обратился, У вас, мол, братцы, нет ли где «лизнуть»?
— Есть! — вспомнили «братцы» про Дымка.
— У всех на виду лекцию покинул, старух увел, — Антон подчеркивает.
— Библейскую ерундистику к сегодняшнему дню прииначивает, — свел губы в рюмочку Помпей.
— Парнишку охмурил — второе лето от него ни на шаг…
— Ядовитые, ехидные вопросы задавал, псалмы поет.
— Там лизнешь — язык спекчи можно!
Ну, без дальнейших разговоров поместились все втроем в машину и — айда к нам в совхоз. Антошка расспросил строителей, в котором доме печные работы ведутся. Заходят.
Бориска с алюминиевым квадратиком как раз возится. Табличка по технике безопасности. Краску с нее кирпичом сдирает.
Их, этих табличек, две тысячи штук одна добродушная артель нашему совхозу выслала. За деньги, конечно. Чистой выплавки алюминий! Хоть тарелки из него формуй, хоть самолеты строй. И оттрафаречена на них всякая предосторожность. «Имей защитные очки», «Подбирай волосья…», «Не стой в кузове…», «Не заглатывай бензин…», «Не спи на ходу…», даже «Не при на рожон» одна попалась. Шутники-то, видно, артелями жить стали. Ну, штук шестьсот их, где только можно было развесить, развесили. Приколотили. А остальные куда?..
Поздоровались вошедшие с Бориской. «А где главный мастер?» — спрашивают.
— Болеет, — отвечает Бориска. — Просквозило на чердаке и, пожалуйста, — воспаление легких. Я без него вторую печку уж докладываю.
— Сам? Один?! — удивился Помпей.
— Один, — проглотил слюнки Бориска.
— А это для чего? — потянулся к алюминьке Антошка.
Бориска ее за спину.
Антон руки в дело, пошучивает, похохатывает… Ну и заполучил.
На алюминьке — письмена… Ножичком выбраны, кончиком или уголком стамески. Как вот на фронтовых портсигарах звезды выбирали, сердца, танки, надписи всякие. Тоже алюминий в дело шел. Простреленные котелки, кружки… Сдвинулись приезжие голова к голове — читают: «Печь № 2. Поставлена Курочкиным Борисом Владимировичем. Целина». Пониже — число, месяц, год проставлены, подпись мастера выведена и еще пять слов: «Учился у Тилигузова Ефрема Матвеевича».
— Это ты для чего? — заинтересовало лектора.
— Вьюшки, что ли, такие вставляете? — поторопился догадаться Антошка.
— Зачем вьюшки… — покосился на него Бориска. — Ефрем Матвеич в кладку их замуровывает.
— В кладку? А зачем? — по возможности ласковей — не отпугнуть бы парнишку — спрашивает лектор.
— Печи-то не век стоять будут… Ну и найдут будущие люди, прочитают… известно станет.
— Что известно станет?
— Вот жил, скажут, на заре коммунизма печник Ефрем Матвеич Тилигузов… Целину тогда поднимали для изобилья… Хорошие печи ложил людям. Помянем же его, товарищи, добрым словом из нашего светлого века. Он и для нас, старичок, потрудился, вложил свой кирпичик.
— Это кто же так задумывает? Ты?
— Я только вторую, — потупился Бориска. — А Ефрем Матвеич… Он без вести в войну пропадал… извещенье у него… Не хочу, говорит, больше без вести пропавшим быть…
— Ну, а ты свои для чего замуровываешь? — не отступал от Бориски лектор. — Ты ведь сам будущий «людь». Сам до этого века доживешь.
— Теперь-то доживу, наверно, — улыбнулся Бориска. — А вообще-то я в капкан уже попадался, с обоих стволов хотели…
И захохотал. Как взрослый, над бывшей своей ребячьей проказой захохотал. А от ответа уклонился.
— Матвеич так делает, и я — по его.
Антошка видит — дело табак, решил быка за рога брать.
— А расскажи-ка, чего это он про. Адама все тебе трактует. Ну-ка… Я ведь на три метра в землю вижу! — предупредил он Бориску.
— Это не мне… — гыкнул Бориска. — Это он с печами разговаривает. Как новую печь растоплять, так и про Адама.
— А чего… чего он про Адама? — сшевелился Помпей.
— Ну… знаете, что бог Адама из глины слепил? — спрашивает Бориска.
— Ну, ну… — прикивнул Помпей.
— А потом душу в него вдувал?..
— Ага… вдувал, — подтвердил Антошка.
— Ну и вот, как печь растоплять, так у него присказулька.
Бориска подошел к челу печи, присугорбился, слова мятые у него получаются, жеваные, как будто он трубку во рту держит. Сует алюминьку в печь заместо полена и приговаривает:
— Бог из глины, и мы не без глины… Бог душу, и мы душу… Вот тебе березовой чурочки! Вот тебе сосновой стружечки! А вот тебе и серничка. Дыши, милая, дыши, протягивай!.. Как с живыми разговаривает! — выпрямился Бориска.
— А ты — талант! — восхитился Антон. — В самодеятельность тебе надо…
— Ефрем Матвеич меня «обезьяном» зовет.
Делать больше было нечего. Лектор развернул блокнотик, Борискину запись стал заносить, а наши к машине направились. Помпей во все тяжкие вздыхает, а Антошка хорохорится:
— На три метра…
— Прекра… Прекратишь ты, концы-то в концах, свои метры? — задохнулся Помпей. — Во что ты меня перед человеком вбякал? — шепотом спрашивает.
Антошка — полководца на выручку:
— Метры не мои, — шепчет. — Так Суворов солдату определял видеть…
— Суво-о-оров, Суво-о-оров!.. — перекосоротил Помпей. — Вам с Суворовым что? Холостяки оба… выдумываете! А тут — семь душ, теща и разрыв сердца на носу. Геологи, таку вашшу…
Ну и обругал обоих по совокупности. Потом лектор подошел. Карандашиком до пуговки на Антошкиной гимнастерке дотронулся и говорит: