Спит деревенька под звездами. Гладит мальчика похолодевшие стволы.
«А как я ее на тополь подниму? Не залезть ведь…»
Вернулся во двор. Отвязал и засунул в карман телогрейки бельевой шнур. Возле тополя присел. Расковырял ржавым гвоздем дробовой пыж, ссыпал в ладоньку дробь, разметнул ее. Второй патрон остался заряженным.
На зоревом журавлином рассвете скрипнула бадрызловская калитка и заспанный Захарка с бензопилой на плече направился к тополю.
Савостьку затрясло.
— Дядя Захар! Не подходи! Я стрелять буду!
Захарка обопнулся, остановился, долго выискивая слившуюся с серой корой тополя Савостькину фигурку.
«Из чего ему стрелять? — прикинул он в следующую минуту. — Кто ему ружье доверит? Стращает еще! От настырная порода!»
— Слазь! — зашагал смело к дереву. — Слазь, не то вместе с тополем загудишь!..
— Не подходи!!! — зарыдал, заколотился на суках Савостька.
Захарка не остановился.
Деревеньку разбудил выстрел.
Сбежался народ.
Осмелевший, но все еще бледный Захарка, потрясая бензопилой, указывал на Савостьку:
— Одиннадцатый год, а он — пожалуйста Под уголовный кодекс лезет. Убийством занимается! Ей-бо, мимо уха картечь мявкнула…
— Обманываешь, дядя Захар! — тихоньким прерывающимся голоском отозвался с тополя Савостька. — Я порохом стрелял. Если бы ты не остановился — тогда…
— Слыхали! — завертелся Захарка. — Видали, какой жиган растет? Что я, по своему личному желань-сердцу твой тополь пилить собрался? Прораб велел. Архитектором предусмотрено…
— А я и прораба… И архитектора, — снова заплакал Савостька.
Отделилась от толпы горькая вдова Маремьяновна. Раскинув руки, неверными шагами двинулась к тополю.
— Детынька ты наша храбрая, — заголосила старая. — Никто не трог его! — развернулась она к народу. — Никто! Он дедушкину память обороняет!
Рядом с Маремьяновной встала Савостькина учительница. Шагнул к ним Илья Летописец.
И зароптала, загневалась деревенька.
Вырвали вдовы у Захарки бензопилу, сорвали с головы малиновый берет, били Захарку вдовы.
— Вы же видите, видите? — оборонялся дюжий Захарка. — Колышки видите?! Клуб на этом месте будет!
— Не будет здесь клуба! — властно выкрикнула Маремьяновна. — Другой пяди земли не нашли?!
Вытирал рукавом телогрейки похолодевшие слезинки Савостька.
«Ребячье сердце в неправой обиде что птичий подранок… — впишет потом в свою тетрадку Илья Стратоныч. — Отчаянным становится оно, отважным, неустрашимым. Отвага та чистая, безгрешная, неподкупная… Вспыхнет ею сердечко и так воссияет враз, так озарит окрест, что много других, все изживших, изведавших, до нежданной и тайной слезы обожгет…»
— Слазь, Савосюшка, слазь, голубок! — звала деревенька солдатского внука.
Приняли двустволку, бережно подхватили мальчонку, и поплыл он, поплыл, не коснувшись земли, на горячих людских руках. От вдовы ко вдове, от вечной невесты к невесте, под седые бороды, на хриплые груди солдатских отцов, на жесткие протезы сельчан-инвалидов, в крепкие порывистые объятия учительницы.
«Народ мой, — запишет потом в тетрадку Стратоныч, — не исцвела твоя память, не изболела боль, не исплаканы слезы о грозных сибирских ротах. Слышишь, слышишь братских могил голоса: «Ты прости, отчий дом, отчий край, отчие звезды и солнышко… Ты прости, мать-Сибирь, что не кажем лица. Не летают от нас самолеты и не ходят от нас поезда».
Удивительное дело, но никто за последнюю неделю не дернул Савостьку за чубчик, не попросил «горошку». Ребятня стайкою вокруг него обитается. Вот и сейчас. Сидит Савостька под тополем, строгает тросточку, а с ним рядом: Колька Третьяков, Васька Петелин, Женька Суковых — да много.
— Савось! — подтолкнул локтем его Женька.
— Чего? — отозвался Горошек.
— У тебя дед му-у-у-удрый был…
— Почему — мудрый?
— Тополь тебе оставил…
— А мой ничего не оставил, — вздохнул Колька Третьяков. — Не знал, что на мину наступит.
Замолчали ребятишки. Через минуту опять Женька.
— Савось! Я посажу своему деду тополек рядом с твоим?
Савостька перестал строгать. Просияли веснушки.
— Это ты мудрый! Конечно, посадим! Ведь они в одной роте были.
— А я, Савось? — поддернул штанишки Колька Третьяков.
— И ты… Все садите! Пусть у нас тут будет дедушкина роща.
Разбежалась ватажка по дворам за лопатами. Полетели с Савостьянова тополя черенки с тугими клейкими почками.
На шум-гам да галдеж подвернул сюда вездесущий Стратоныч.
— Это что за воскресник, ребятушки?
— Мы… дедушкину рощу! — доложил-выпалил ему чумазый счастливый Савостька.
— Тогда вот что… — облизнул белый ус Стратоныч. — Тогда вот как… порядочком надо. По шнуру. Пусть, как в строю, стоят ваши дедушки.
И опять забелели вокруг Савостьянова тополя колышки. А к вечеру на место их ровненькими шеренгами выстроились тополиные черенки.
Наутро Савостьку подняла Маремьяновна:
— Срежь мне пять черенков, Савосюшка.
Ладят Колька, да Васька, да Женька помочь Маремьяновне ямки вспушить.
— Я сама, я сама, голубятки… Последняя моя баюшка.
Набежали с подмогой к Стратонычу — тоже всех отстранил.
— Сам, сам осилю.
Назвались Аграфене Кондратьевне, Савостькиной учительнице, и эта «сама».
— Дедушка Илья, — зашептал Савостька Стратонычу, — кому она сажает?
Стратоныч тоже вполголоса:
— Ее тогда Груней звали… Связала она одному пареньку перчатки… Ему и сажает. До самого Берлина чуток только не дошел.
Третий день режет черенки Савостька Горошек. Дедам, мужьям, братьям, отцам, сынам, женихам зеленую память творит деревенька. Пришел и Захарка. Помялся — сообщает Стратонычу:
— У меня ведь тоже дед был. Тоже под Великими Луками…
— Обращайся к Савостьке, — указал костыликом Летописец. — Он комендант…
— Обидел я его, — вздохнул Захарка.
— У них сердечки чуткие, праведные, — кивнул опять на ребят Летописец.
Выслушали ребятишки Захарку — порешили солдатские внуки:
— Дед не виноват. Да! Дед не виноват.
…Стоит меж лесов деревенька, зеленеет в ней роща героев. Сегодня стар и млад огораживает ее штакетником. Одной Маремьяновны нету. Зато голос слышен. Она привязала и шлепает по лукавым губам свою единственную животину — козу Машку:
— На святынь? На святынь покусилась, фашиска!
Илья Стратоныч развернул тетрадку и аккуратной стопочкой складывает в нее трешки, пятерки, червонцы. Это деньги на камень сносит народ. Скоро поедет Савостька со Стратонычем на Урал. Подойдут к горам, поклонятся низко и скажут:
«Урал-батюшка! Ровная у нас земля. Далеко окрест нет на ней ни галечки, ни плитнячка. Дай нам, Урал, камня. Камня белого, крепкого, вечного».
Даст Урал камня, и пойдут Савостька со Стратонычем к Старому Мастеру: «Мастер, Мастер! Дал нам Урал камня. Камня белого, крепкого, вечного. Выбей, высеки, Мастер, на нем имена:
Савостьян Горохов — под Кенигсбергом.
Маремьяновнин Степан — под Варшавой.
Егорушка — в Сталинграде.
Кирилл — на безымянной высоте.
Алеша и Вася — в танке сгорели.
Захаркин дед — под Великими Луками.
Кому Аграфена Кондратьевна, Груня, перчатки связала — под Берлином.
Всех обозначь на вечном камне, Мастер. Никого не забудь».
Привезут Савостька со Стратонычем камень в родную деревню, в дедушкину рощу, и на вечную перекличку с людскими сердцами и памятью встанет грозная сибирская рота.
…Стоит меж лесов деревенька.
Спит деревенька под звездами.
На петушиной зорьке приходит к Савостькиному изголовью кенигсбергский дед. Огнем, дымом и порохом от него пахнет. Видит Савостька каску, может потрогать автомат, вдыхает запах последней грозы от мокрой плащ-палатки, но только лица… не кажет дед лица.
И бормочет в раскиданной дреме солдатский внук: