Вдруг — выстрел по ним.
Оглянулись — с полдюжины нарт вдогонку идут.
— Алюры, родненьки! Алюры, золотки! — засуетился цыган с хореем.
Прикинул Индейко: не выиграть ему на этот раз оленьи гонки.
Поравнял свою нарту с Миколкиной, кричит цыгану:
— Скоро-скоро отряд ходи! Индейко стрелять будет!
И выпал из нарты.
Стрелял по оленям. Две упряжки остановил, остальные его обезоружили.
— Ваше благородье! — дуриком заорал подоспевший Митька Слюнтяй. — Ваше благородье! Это же наш Индей! Вот и Дунайко с ним! Дунай, на-х, на-х, на-х, — за-подманивал он собаку.
У офицера потемнели глаза:
— Чему обрадовался, долдон?! Пулю он тебе в башку не поместил?
— Пре-ат-личный стрелок! — забрызгал слюной Митька. — Мы с тятей со своим умыслом его в Обдорск привезли. Он бы знаете скольких этих кумоньков улобанил, кабы не гармошка… В ножик, в лезвие, на шесть шагов попадает!
— Неужто? — прищурился на Индейку офицер.
— Истинный бог! — перекрестился Митька. — Картече пополам рубится, а на ноже синие чатинки от свинца.
— Лю-бо-пыт-но…
Офицер снял с японской винтовки ножевой штык и воткнул его рукояткой в снег.
— Отмерьте шесть шагов и отдайте ему ружье, — на Индейку указал.
— Ястребин Коготь! Не подгадь! Не обстрами турковское оружие! — заприплясывал Слюнтяй.
Индейко выцелил, выстрелил, штык клюнулся в снег.
— Подайте, — приказал офицер.
На стальном полотне штыка по обеим сторонам обозначились синие полоски.
Посвистел, посвистел благородье — подает штык Слюнтяю:
— Выколи глаза!..
— Кому? — спятился обробевший Митька.
— Своему пре-ат-личному стрелку. Ну!..
На Митьку родовая заика напала. Заквакал наподобие тятеньки:
— Ва… ва… Ваше благородье… Мине это… Ужасть не дозволяет выкалывать… Я его из обреза лучше…
— От-ставить из обреза! — визгнул офицер. — Ты, — Индейке на Митьку указывает, — застрелишь его?
— Застрелишь, — кивнул Индейко.
— Ну и атлично… Без соплей.
— Ваше благородье! — заметался, затошновал Митька. — До… до… дозвольте, я обтреплюсь… обветриюсь… Притом… собаку убрать надо. Порвать может.
В семь жгутов плетенным тынзяном привязали Дунайку к Митькиной нарте.
Индейку свалили.
Склонился над ним Слюнтяй с японским штыком в руке.
— А-а-а!! — настигнул Миколку-цыгана приглушенный верстами, похожий на стон, протяжный Индейкин крик.
На стоянке пережевал Дунайко белым каленым зубом последнюю нитку оленьей кожи и намахом пошел по обратному следу.
Неведомо куда брел по тундре его хозяин.
Ищет Дунайко человечьи глаза и не находит глаз. Отпрянул пес. Седую свирепую морду к звездам поднял и неумеючи, жутко завыл.
— Дунайко! Дунайко… — бережно звал его слепой.
Подошел. Дал огрызок тынзяна нащупать.
— В чум, Дунайко… В чум веди!
Годы вы, годы… Вихревраждебные.
Королев, Глазков, Терентьев, Обухов, Рочев[4], Акеша-студент на Ангальском мысу в братской могиле покоятся. Из отряда Сергиенки, который на Печору уходил, три человека только уцелело. Остальных, голодных и обессиленных, у зауральской деревушки Ошвары перестреляли, перерезали зырянские кулаки. Дошел ли до Ильича ваш «пламенный прощальный привет», тундровые коммунисты?
Не забудь их, суровая северная земля. Взрасти им цветы.
А про Индейку… Доходили слухи потом… Везут сородичи от стойбища к стойбищу Темного Ненца. Где чай он пьет, где ночует он, сбирается там народ. И рассказывает Темный Ненец: едет, едет в тундру Ленин на белых оленях. Три светлых заветных слова, как три молотых вешних радуги, на оленьих рогах сияют, горят…
Дальше Петрушкиному ребячьему рассказу доверюсь.
Довезли слепого Индейку до таежной избушки — плачь, семья, радуйтесь, белки, соболя, куницы. Два сына у него подрастало. На турковских, видимо, оленях из тайги вывезли в тундру. Имя «Индейко» постепенно забылось. Стали его соплеменники Темным Ненцем звать.
Власть Советская долго до пустынных тундровых просторов дойти не могла. По всем законам пенсию бы надо Индейке выплачивать, да кто знал, кто думал об этом.
Дунайко семью спасал.
Привяжет его Темный Ненец за поводок к поясу, капканы с приманками на маленькую нарту сложит, и тронулись. Глаза незрячи, зато пальцы… Дунайко на следу остановится, носом своим обнорышки звериных лапок укажет хозяину — определяй, кто здесь пробежал: волк, лиса, песец, горностай. Пальцами и отгадывал. Ловушки тоже ощупью настораживал. Куда бы ни забрели, Дунайко прямою дорогой в чум приведет. Где бы ловушки ни расставили, Дунайко тем же порядком одну за другой наутро разыщет. Весь промысел на нем держался.
Ненцы редко ласкают собаку. Погладить ее за грех считалось. Бог Нум, видишь ли, голой ее сотворил, а шкуру, оказывается, она у злого духа уж охлопотала. Темный Ненец плевал на это поверье. В обнимку с Дунайкой спал, лакомого куска не жалел, разговоры вел, целовал. С годами примечать стал: стареет пес. Дремотный сделался, в прошлогодней шерсти, не облинявши, ходит, резвость не та. Заказал тогда Темный Ненец цепочку медную. Один конец цепочки на Дунайкиной шее закрепил, другим — молодого щенка к старику приковал. Учится молодой Темного Ненца по тундре водить, чутким своим носом обнорышки звериных лапок ему указывать.
Удивляло сородичей в Темном Ненце и вот еще что… Знают: слепой он. Шило к глазу неси — не отпрянет. А людей узнает. Не по голосу — по походке, по дыханию. Соседство в триста верст, не встречались годы, а он приезжего за три чума опознает, по имени называет. На памяти остался и тот случай, когда он докторшу спас. Каюр у нее тайком допьяна напился, а ей к срочному больному надо. Рискнула одна ехать. Оленей-то посреди тундры и упустила. Пешком шла. Обессилела. Застывать начала. Никто ее криков не слышал — Темный Ненец услышал. Все стойбище взбудоражил, направление указал.
Погоду предсказывал. Здесь, конечно, раны… Глаза. Стали его в тундре как бы за провидца какого почитать.
Второго Дунайку Третий сменил, Третьего — Четвертый…
Много, новостей слышит за последние годы Темный Ненец. Рассказывают ему зрячие сородичи, что летают над тундрой крылатые железные нарты-самолеты, ходят по рекам белые красавцы теплоходы, по вечерам в поселках зажигаются «русские звезды» — э-лек-три-чес-тво. «Умные говорящие деревья» — ра-ди-о — веселят сердца людей музыкой, песнями.
А еще рассказывают сородичи, что появились в тундре белозубые бородатые люди — ге-о-ло-ги, построили бу-ро-вы-е вышки и сейчас железом долбят, грызут студеную, мерзлую землю, ищут газ — «голубой огонь», который осветит и согреет чумы, подарит ненцам «второе солнце».
— Саво (хорошо), — кивает головой Темный Ненец.
А однажды задрожала на бойце Индейке старая малица: Ленин в тундре! Пришел!
— Где?! — сорвался голос у Темного Ненца. — Где?! Не слышу бега его оленей!..
— Пришел! В поселке! Стоит на высоком камне лицом к сиянию, рукой к сиянию…
— Дружинника Индейку… не звал… не искал?..
— Он молчит. Он неживой. Он — па-мят-ник.
В жизни не слыхал такого слова Темный Ненец. Смутился старый, озадачился. Однако в тундре же Ленин… В тундре! Как Акеша говорил…
— Живы ли его белые олени?
— Нет оленей у Ленина. Даже серых нет.
— Есть ли у него чум, еда, чай?
— Нет чума у Ленина. Не пьет он чая. Он — па-мят-ник.
— Есть ли у него ружье, собака, одежда?
— Нет ружья у Ленина. Нет собаки у Ленина. В легкий пиджак одет Ленин. В руке фуражку сжал. Голова лысая. Лицом к сиянию. Но ему не холодно. Он — па-мят-ник. Застыл. Не движется.
— Разве иссякла тундра мехами, разве перевелись в ней белые олени? — задал сородичам последний вопрос Темный Ненец.
— Не иссякла тундра мехами, не перевелись в ней белые олени, — ответили Темному Ненцу сородичи.