Перед отъездом захожу в сторожку — лепит мой Петя, поет:
Ну, и другое прочее в своей песне выдумывает.
Заглянул я ему тихонько через плечо — Ленина лепит. В узорной малице Ильич, в откидном капюшоне. Улыбается. Лакомство олененку подносит: Тибу-Попрошайке, по-видимому. А тот коленца свои у него на груди сложил и всей своей принюшливой сопаткой торопит: «Скорей, Ильич!»
Стою, шепчу над стриженой черной Петькиной головой:
— Не оленько твой авка-сиротка на грудь Ильичеву копытца сложил — то народ твой, былой горемыка и пасынок, к великому верному сердцу припал… У великого сердца воскрес…
Петрушка обернулся:
— Чего рассказываешь, дедушка Нянь?
— Чего рассказываю?.. Талану твоим пальчикам желаю, Петушок. Не напрасно, знать, разбудил тебя олененок… пошептал в ушко.
1966 г.
СКАЗАНИЕ О РЕКЕ И ЕЕ КАПИТАНЕ
Старому капитану
Вронскому Владимиру
Александровичу
посвящается
На носу корабля в этот час голосисто и людно. С борта левого — солнышко, к борту правому — тень.
Косячок молодежи, забросив костяшки и карты, полуфронтом обсел говорливого старичка-северянина.
— Всея тайги старожитель, — достойно представился он паренькам. Ребята прицыкнули на «Дуняшку с Песней» — так был прозван взволосатевший владелец крохотного, но пронзительного радиоприемничка — и теперь без помех внимают в два уха покатой и скорой, как мелконький бисер, речи приобского дедушки. Или годы к тому старика понуждают, иль воистину неистребимо оно, это племя ведунов и балясников, неуемных, неутомимых этаких бахарей… Не нами примечено, но редкий вид транспорта обходится без нештатного своего краеведа, в меру и без меры прославляющего родное гнездовище. Даже будучи к авиакреслу привязанным — не помолчит.
Дед в ударе. По румяно-прожильному, небезгрешному носу пробирается к пегим истокам усов капелька пота. Борода постоянно жива, соучастлива в речи-беседе: где-то вширь, вдоль улыбки распушивается, где-то вдруг штыковато нацелится — спора ярого жаждет. В кой-то миг старожил беглым взглядом обследует юные лица: верят, вникают?.. Или уже перестали?
Парни первым заходом сплывают на Север — деду этого можно и не объяснять. Гни, побрехивай знай… Кое-кто, правда, усомнится легонечко, подстрахуется полуулыбочкой, для большинства же каждая дедкина поплетушка, каждая прошлого века и вчерашнего дня «подивиика» — живое свидетельство старожила. Пословичную заповедь — не всякой бороде верь — ребята постигнут позднее. Пока же вот именно бороду слушают, запоминают… Повествует она в сей момент про некоего охотника ханты, которому в последнее время «тайгу понарушили»:
— Шестьдесят лет он по ней блукал-пешешествовал. Сосны-ровесницы, в детстве которые были примечены, под облака уж возгудают, соболя на них щенятся, а евоный охотничий век все еще не кончается. В жмурках мог всю тайгу пройти и тебя, дальнозрячего, вывести. Где застигнет ночь, там и поночует без горюшка. Ну и в этот раз… Разживил огонь, нанес лапнику — сладко дремлет-спит. И вот на свету кто-то как зыкнет ему по-над самым-то ухом:
— Доброе утро, товарищ!
Прянул он, зыркнул округ себя, кинул взгляд по верхам — вот оно, вотушки!.. Здоровенная посеребренная башка с соседней сосны на него покушается. Хайло округлила и говорит:
— Сегодня понедельник, шестнадцатое число…
Э-эхх! Как взвинтил он, дитенок природы, от этого места, как набрал лосью гонную скорость — докуда не задохнулся, родненькой. Пал плашмя, поприслушалея, а башка его издали настигает:
— Руки вверх! Вверх, не задерживая дыхания!
Опять помчал.
— На месте стой!! — орет башка. — Переходите к водным процедурам!..
А у него и без того мокро.
Версты через две на геологов набежал. На базу свою возвращались. Пал на единоплеменные человеческие руки, нос синюхой взялся, глаза в подворотню ушли, зубы дробь секут.
— Помирать буду, — мнит и твердит. — Хозяин Тайги самолично привиделся. Голова блестит, рот — как колодец. «Руки вверх и кончай дыхание!» — сказал.
Дедко выкроил малую паузу для сопутствующего хохотка.
— Темнишь, тезка! — губит бесцеремонно дедову байку владелец транзистора. — Почитывали! У них медведь — хозяин, а ты радиоколокол приспособил…
Стервенеет у бахаря борода:
— Ему про Фому, а он про Ерему! К чему и сказывалось, что не медведь, а геолог. Сменились, парень, хозяева!
— А верно, нет, — кто-то самый молоденький медведем опять же интересуется, — верно, нет, болтают, будто женщин в берлоги они утаскивают? Ягодниц. Врут или действительно случаи были?
— Утаскивают, — обогрел любопытного отрока взглядом дедок. — В последние годы пошто-то кавказок бакинских облюбовали, татарок казанских, башкирок, волжанок. Умыкнут в тайгу и смакуют там обоюдный мед. Малинушка!..
Дед опять добродушно поводит назревшей громадой мясистого носа, ищет, кто бы дополнил вопрос. А ребята молчат. Сторожатся «покупки». От такого таежного доки всего ожидай. Вишь, буравит глазами!..
— Вы тоже себе умыкнете, — раскрывается дед. — Похолостякуете по тайге лет пяток, в отпуск съездите и тоже котору-нибудь длинноногую да скуластенькую… В берлогу себе. Не зазря же горшки да соски на Север сплавляют. Хе-хе-хе-хе…
Распространился смешок по окружности. У «Дуняшки с Песней» губы вовсе вналив пошли. Омедовели.
И никто пока не заметил, никому невдомек, что караулит досужую эту легкую беседу стороннее чуткое ухо. Он ревниво прислушлив теперь, старый наш Капитан. Все, что молвится нового, непривычного о его Реке, все, что касается Ее дел и Ее берегов — будто бы наждачком по предсердию проведено, будто память твою раздевают. Вот и это — про горшочки да соски. Правильно, погрузили. Как предметы первой необходимости погрузили.
…Иное нейтральное, совсем безобидное слово настолько прострельным да метким случается, что с подлета уже сшибет с него капитанскую форменную фуражку и унесет, унесет ее на отлогие берега далекого прошлого, на золотые пески Первореченьки. Вот и кличут уже «пескарем» Капитана, и всего-то шестой ему год.
Они струятся — не иссякают, не иссыхают в родниках памяти реки нашего детства. Прибегали на водопой крутогривые, огнемастые кони-радуги, как прирученные, опускали сопла в Светлую заводь. Брызги звонкими были, стрижи — остроклювыми… Восемь кож сменись, искупайся потом в четырех океанах, явись лысина — божья пашенка, не избыть тебе, не исчувствовать знобной оторопи, теплой неги своей Первореченьки.
«Пескарем» зовут… Доколь солнышко, доколь не усядутся по отмелям сонные чайки, противоборствуют теплым струям острия твоих худеньких плеч, с облезлой чешуйчатой шкуркой, наливается силой, сноровкою завязь мускулов. Поскокнув потом на одной ноге, стряхнешь воду из уха. Жадно ешь потом, сладко спишь потом… Спишь, пока не окличут, не вспугнут в новом утре солнечную твою дремотку голоса легкокрылых артельщиц — чаек. Мамкин блин — и с разгону опять в свою Первореченьку!
У Капитана она называется Томь. Томит память. Светло, сладко и… вспуганно.
Ходили по ней с кудрявыми дымными гривами купеческие пароходы-колесники: «Святой Николай», «Андрей Первозванный», другие посудины, снабженные именами из «Житий святых и угодников». Пароход уж терялся в излуках, скрывался по трубы из виду, а дымное облако, уменьшаясь в далекой дали до бараньей овчинки, до грачиного крылышка, еще долго маячило по горизонту над излучинами неспешной Томи.
Забросят девчонки венок из жарков — алеет, алеет он на реке и избудется.