— А это какая?
— Береговая…
Особо назойливых и неотступных побивали советом:
— Покличь попа в «матюгальник» да расспроси. Евон приход — не мой.
Матюгальником на Реке назывался жестяной покрашенный рупор. Ох уж этот прибор-инструмент! Приснится, и вздрогнешь. Вместе с первой приличной сибирской посудиной появился он на Реке, с основания сибирского флота безраздельно владычествовала его нецензурная пасть над сходнями, над палубами, над пристанями. Капитан, отдавая команду, набирал в свою грудь р е з е р в н о г о в о з д у х у, и упаси бог, если у замешкавшегося матроса или сплоховавшей команды не сразу дельно все получалось. Дополнительные разъяснения сопровождались таким звонкокованым, густотертым «голословием», под которое мигом все поправлялось, налаживалось, горело и плавилось… Бодрела и «умнела» команда, распутывались узлы, растворялись заторы и пробки, снимался с мели корабль, и не болели гипертонией и желчной болезнью отцы-капитаны.
Вспоминается история одного боцмана, самородка, виртуоза и кладезя в смысле «богов с боженятами». Всего-то два слова команды отдать, а как предварит, как подступит! Профсоюз поставил штрафовать его за каждое нецензурное р у г а т е л ь с т в о на один рубль. В первую же вахту он спустил две получки. Во вторую достигло на полнавигации. В третью боцман перехитрил профсоюз. Прежде чем поднести «матюгальник» к устам, он выделывал всякие безголосые вскидки, целой серией выполнял несказуемые вольные упражнения, и уж после того к нему возвращался дар речи.
— Трави носовой! — плаксиво и изобиженно, общипанно и обстриженно произносил он бескрылую, куценькую команду.
На реке, как нигде, живуча «словинка», живучи обычай, традиция. Мучились с жестяным «пережитком», пока не явился взамен микрофон. Пришлось кой-которым и з л а м ы в а т ь п с и х и к у: регулировать громкость голоса, вычищать зык и рык из родимых привычных команд, цитировать в глухом одиночестве приемлемую для современного пассажира стерильную расстановочку слов. Ибо стоит пустить в микрофон хотя б одного «соловья» — плывущие вздрагивают. На всех палубах, в каждой каюте — акустика… Если повнимательней вслушаться в команды нашего Капитана, мы тотчас уследим в них слова-довески. Это постоянное — «будьте любезны».
— Будьте любезны… Отдать носовой!! — упрашивает он первогодка-матроса.
Явное следствие микрофонной переподготовки.
Смотрят на Реку парни.
Смотрит на Реку наш Капитан.
«Все письмена на ней, все тезисы. Боевая жила этого организма…» — стережет его ухо старожителевы слова. Гордынюшка-дед! Комара и того в обиду не даст. С чертом, видишь ли, скрещенный!
Дизель-электроход оставляет по борту суденышко какого-то нефтяного торгового урса. Товары мирского широкого потребления плавит суденышко. В свое время по памяти бы обревизовал Капитан «торгаша». Соль, чай, сахар, спички, табак, сушка-крендель, дробь, порох, капканы, масло, мука, ситчик, спиртишко — вот закадычный тот перечень, которым лет десять назад грузились для Севера трюмы. Ну, нитка, иголка еще… Сегодня сгружают суденышки урсов на теплом медвежьем следу ковры, телевизоры, книги, заграничную мебель, легковые автомобили, транзисторы, причуды своей и наносной импортной моды, косметику, витамины… и эти… действительно, соски, горшочки… И всего этого пока еще мало и мало. Коротка навигация, и не очень-то расторопно сибирское урсовское «купечество».
Идут нефтеналивные баржи. Уважительно смотрит Старый Капитан на их низенькие борта, где чуть ли не полуметровыми буквами оттрафаречено — «огнеопасно». Такой «синичке» не дивно и море поджечь.
— Фартовые бороды все натворили… Геологи, — кивает на баржи дедок. — Не они бы — лось грызи осину, а медведь — малину. Дичала бы эта тайга и болотина до второго пришествия. Зверя вот только вспугнули…
«Если бы одного зверя… Если бы зверя..:» — усмехается Капитан, вспоминая свою прошлогоднюю оторопь. От обыкновенного тепловозного гудка шарахнулся. Случилось это чуть ниже Тобольска. Первым рейсом в ту навигацию шел. Знал, читал, не однажды по радио слушал — пробивается на Север железная дорога, завтрашняя работящая подружка Реки. Что — читал?! Мачты оберегал, проплывая под новым железнодорожным иртышским мостом. И, однако же, так неожиданно рявкнул по борту гудок, что, ей-богу, пружины в коленках ослабли. Чуть бинокль из рук не скользнул. Абордаж померещился. Вот так каждую новую навигацию и озирайся. Не кури на воде, поезда приветствуй… Впрочем, этот курьез — не курьез. Для усмешечки. А вспомянешь вдруг да оглянешься…
Война. На судне в составе команды девяносто процентов женщин. Сарафан вместо флага вывешивай. Исказилось и слово «матрос». Женский род обозначило. Они же — грузчики и кочегары и прочие службы. Б е з з а в е т н ы е б а б о н ь к и — вспоминает сегодня их Старый наш Капитан. Сейчас от Омска до Салехарда одиннадцать суток расчетного ходу. В ту пору, при всяком везении и мыслимом благополучии, отсчитывали двадцать два календарных числа. Угля не хватало, дров на пристанях не было — шли «на подножном корму». Выбиралась на берегу роща, мобилизовывались команда и пассажиры, в двадцать пять пил сводили ту рощу с лица земли, раскряжевывали на долготье и в п л е ч е в у ю по зыбким трапам переносили кряжи на палубу. На ходу и разделывали. До другой рощи. Рычали и злобились пилы, с накряком ухали колуны, звенели железные клинья — корабль-батюшка жил. Только в один конец рейс пожирал по две с половиной тысячи кубометров дров. Беззаветные бабоньки!
Одной осенью ледостав приморозил корабль в пути. На буксире две баржи. На баржах три тысячи тонн — консервы и рыба. На самом корабле семьсот человек мобилизованных северян. Вот тогда-то без всяких мандатов и сделался наш Капитан чрезвычайным комиссаром пустынной округи. Сто подвод было собрано им вкруг замерзшего корабля, чтобы вывезти мобилизованных в Омск. Всю ту зиму один за другим приземлялись впритык к баржам «дугласы», вывозили на транссибирскую магистраль фронтовые консервы и рыбу. Вот тогда воля, чувство единоличной, единоначальной ответственности пособили ему одолеть брюшной тиф. Перемог на ногах. Кто не верит — пусть примет за сказку. Жила-была, мол, кишечная палочка и… Капитан. Отстреливался от волков. Серые «рыбаки» из окрестных лесов частенько наведывались к барже с осетриной. Спал в антрактах между волчьими концертами и ревом снижавшихся «дугласов».
Дизель-электроход разминулся с «германцем». Так именует наш Капитан суда, построенные на верфях ГДР.
А есть на Реке еще «венгры».
И есть на Реке еще «финны».
«Румыны» есть.
Сойдутся да заголосят — «интернационал»!
Но независимо от того живо и браво в преданиях Реки доблестное сказание о первоявленной домодельной посудине, вскоптившей во время о́но зевластыми трубами непорочные небеса Прииртышья. Не без помпы и не без загада купцы нарекли к о р а б е л ь «Основателем». Основатель флота сибирского. С размахом замысливалось! Да подпакостил делу благому тюменский монах-богомаз. Или был он похмелен зело, или глазом не оченно тверд — здесь предание раздваивается, но взамен десяти букв сумел разместить только шесть: «ОСНОВА…». Далее писать стало некуда. Острие носа… На второй борт разворачивать? Некогда… Большая вода не ждала. Запыхтела «Основа» Турой да Тоболом, устремляясь проникнуть в Иртыш. Паниковали, не дюжили православные старушонки в прибрежных селениях, стремглав укрывались в свои потаенки, в запечья, открещиваясь от зыковатого, дикого, железного зверогласия.
Лиха беда начало.
Купцы видели: не взять, не добыть им Севера, не приголубить по желань-аппетиту его отдаленных богатств без достойного флота. Разливанное благопоспешество вод, тысячеверстные туземные Палестины по их берегам, «царская» рыбка — осетр, «царский» зверь — горностаюшка, златобархатный соболек, тундровая собачка — песец — все почти задарма: нитка бисеру, медна бляшечка. Некогда, брат во Христе, остатние буквы дописывать.
Становился сибирский купеческий флот.
Позднее томская купчиха Фелицата Корнилова собственноручно навесит пощечин непотрафившему капитану. Матушка-судовладелица! У капитана седая была борода, и в нее хоронились бессильные, стыдные слезы.