Колчаковщина оставила на пристанях кладбищенскую тишину. Остовы кораблей. Случившиеся кое-где в «живых» даже гудели-то с «насморком». От «лошадиных сил» — одно звание, борты и трубы исклеваны пулями, на палубах порезвились «дюймовые». Не по разу горели посудины. У разбитых корыт… Сам Ильич обратился в ту пору к водникам.
На сибирских пристанях обычные недели сменились «неделями трудового фронта».
Уже весною голодного 1920 года с Обь-Иртышья по адресу: «МОСКВА. ПРОЛЕТАРСКИМ ДЕТЯМ» — было отправлено сорок две тысячи пудов осетрины и нельмы.
И зажигал уж в тот год маленький бакенщик, старый наш Капитан, золотые огни на своей Первореченьке.
…Сейчас Капитан командует «чехом».
Вот так и заселялась Река — от «Основы» и до речного интернационала.
Корабли-«европейцы» давно не диковина на Ее многоводном просторище. Пол-Европы в регистры свои прописала. Назвала легендарными именами несгибаемых генералов, звездными именами первопроходцев космоса, полюбились, по нраву пришлись невоспетым водам Ее композиторы: «Алябьев», «Мусоргский», «Римский-Корсаков», «Балакирев» — экая «могучая кучка» гудит-возгудает на волюшке. На две тысячи семьсот сорок один километр, от Омска до Салехарда, растянулась их белая лебединая стая. На периферийных линиях сии маститые магистральные витязи Реки встречаются с «меньшими» своими собратьями — нумерными ОМ, ласково прозванными на берегах этих «омиками», нумерными МО — соответственно «мошками». «Мошка ли, блошка — везет понемножку». Запривередничай летняя авиационная погода, и — муравейниками кишат пристани. Из всех окрестных глухих урманов, из комариных царств, из «перспективных на поиск» тундр стекаются на огоньки дебаркадеров взыскующие Крыма курортники, позеленевшие от формул заочники, отцы семейств с таежными выводками, командированный люд, разочарованный люд… Встречным потоком сбегают на берег студенческие отряды, с засученными уже рукавами, столичные закройщики и парикмахеры, которым осталось до пенсии год-полтора, вездеходы-кавказцы с ходовыми «субтропиками» для торгов, сезонники на путину, краеведы, разыскивающие кого-то по кладбищенским надписям.
Франтовато ступают на сушу отбывшие вахту молодые матросы — воспитанники мореходных училищ, проходящие практику под началом нашего Капитана. Эти зовут его «дедом». Одного видел «дед» со скуластой, должно быть, башкирочкой. Уфу расхваливала. Другой в чем-то клялся и присягал черноглазой кавказке с Горно-Правдинской пристани. Хохотала и сдерживала третьего за пуговку с якорьком затронутая до алых румянцев чувашенка. Прочие нации… «Это в скольких же видах-обличьях должна ребятишкам являться Река?» — вспоминает свою холостяцкую пору седой корабельщик — курсантский кумир.
Украинская мова, белорусский распев, казанские «нефтяные» татары, мордвины, марийцы, домашние заселенцы Реки: ханты, манси, селькупы, коми и ненцы — чем не столпотворение, не «смешение языков»? Вот он что понаделал-затеял, бородатый тот парень, товарищ геолог!
Геолог?.. О нем-то особо. О нем-то высоко!
Щедрый бродяга века с лосиною жилой в ногах, с такой же чащобной судьбой. Нет, не ты ему, сердобольная сибирячка, краюшку хлеба на участь бродяжью по старообычаю, а он тебе, он! Миллиардами ахает! Нефть. Газ. Золотое дно Родины будто бородою чует.
Геолог…
Слово, неведомое ни хантыйскому, ни мансийскому, ни ненецкому языку, — сегодня это слово поется, рифмуется, на алых цветет полотнищах, звенит из колоколов репродукторов, идет в набор, отстукивается телеграфами, заселяется в самых дальних, глубинных чумах и стойбищах. Геолог. Нефть. Газ. Слова эти стали обыденными в этих широтах, как извечные, каждодневные: хлеб и вода. Он, геолог, свой в тайге. Он обжил тундру. Он возмутил реки. Он заварил здесь Мировую Обскую «уху».
«Пожалте к моему Шалашу! К моему Костру, современники!!»
повторяет случившийся ненароком «стишок» всей тайги старожитель и победно при этом глядит на парней. Так глядит, словно он-то и есть тот, из сказки петух, что вдруг взял да и снес им в ладонь золотое яичко. А что? Его край! Его берега.
Над Рекой, где-то вровень с гусиными кличами, перекрещиваются чашами изоляторов стальные опоры, провисают провода высокого напряжения. В прошлую навигацию этого не было. Было кумачовое «ЛЭП — КАК ХЛЕБ!» и голые берега.
А сейчас паучком копошится на вязи опор поднебесная чья-то судьба, комсомольская чья-то путевка. На семь ветров, на самые чистые свежие воздухи выписана.
— Погадай ему, — заспешил по карманам дедок, заприметив цыганку с колодой в руках, с шестилетком у юбки.
— Кому? — послюнявила пальцы цыганка.
— Во-о-он! К божьему ушку взбирается, — указывает на верхолаза дедок и протягивает подержанную рублевку.
Гадалка, как и во все века, — оптимистка:
— Сядет он, соко́л, не на голый кол. Сядет он, сокол, за свадебный стол… Два пульса горячих о нем содрогаются. Сердешный пульс на бело плечико урониться его созывает, казенный пульс железы к сердцу ему несет… Ордена, надо быть, — поясняет гадалка.
— Грамотная оракулка, — подмигивает ребятам дедок.
— Мой, шалопутный, тоже где-нибудь туто, — зашвыркала носом цыганка. — Разыскивать еду. Спал — и нефть эту саму во сне открывал…
— А тпррру… А аллюру не вскрикивал? — раскатывается старожил.
— Возьми свой постылый рупь! — взвинчивается цыганка. — Думала, ты пожилой гражданин, а ты — изгалятель!.. Где он, рупь?
Рубль между тем наглухо запропастился в бесчисленных юбках.
— Стихни. Утихомирись, — гладит повинный дедок цыганенкову голову. — Купи ему щиколатку в буфете. Лампасеек ли… Кем будешь — вырастешь? — ластится дед к цыганенку.
— Капитаном. Как дяденька, — указывает на старого корабельщика, выдает его присутствие востроглазый малыш.
Старожитель оглядывается и сникает.
«В меру ли возносил… возносился? — перебирает он в памяти свое толковище-беседование. — Бывалый же человек рядом слушал стоял. Испожизненный здешний речник…»
— Засиделся я с вами, — дарит дед по улыбке парням. — Вы на Реку смотрите… Впечатляйте носы! — словно бы расстилает он широким взмахом на их погляденье грядущие воды Ее и Ее берега.
Разостлал — и сам первый в тревогу ударился:
— Это что?.. Ребятушки… Капитан… У вас глаз потверже…
Под обрывистым глинистым крутояром, со следами паводковых недавних обвалов, горел высокий костер, а поодаль некие существа, похожие на рыжие пни, сорвавшиеся со своих корневищ, заделывали бесноватый танец. Среди этих невнятных кикимор просматривался человек. Похоже, девушка. Похоже, косынкой корабль призывала.
Место было глухое, от сел, пристаней удаленное — Капитан заспешил в рубку. Корабль сбавил скорость до самого малого и потихоньку начал подваливать к берегу. Пассажиры заполнили борт, волновались, гадали.
— Закончат вот танец, зажарят на этом костре, я прощай, молодость, — предсказал «Дуняшка», когда среди пляшущих и дико взывающих леших была явно опознана девушка.
По ее знаку танец померк. «Пни» присели, затем прилегли и начали выползать из своей рыжеватой коры. Ногами вперед… Обыкновенные ребятишки, девчонки. Целый отряд. Теперь они вместе с вожатой сбежали песчаной косой до урезу воды, махали, кто только что содранной с себя шкурой, кто — просто руками, восторженно голосили:
— От-кры-тье-е! От-кры-тье-е!
Близко к берегу Капитан не рискнул. Еще мель поцелуешь. Спустили шлюпку. Вскоре на корабле появилась вожатая — молодая хантыйка с возбужденной, горластой оравой своих следопытов. Доставили и «открытие» — тяжеленный, целехонький, без единой зазубринки-трещинки мамонтов бивень.
— Семи кораблям стреляла, и ни один не остановился, — оправдывалась перед Капитаном девушка. — Последний патрон израсходовала, — открывала она на погляд переломку-двустволку. — Говорю тогда: «Разводите, ребята, костер, натягивайте на себя мешки и пляшите. Корабль удивится и остановится».