Слово предоставляется девчонке из школы механизации. Речь не писана, говорит посоветовано, что от сердца наскажется юного. Щеки алые, ямочки белые. Маков цвет с сердцевинкою.
Лизнув губку проворненьким язычком, обращается она к торжественному стариковскому строю:
— Железные наши дедушки!
— Среди нас, извиняюсь, и бабушки есть, — Тимофей Суковых прервал.
Промигалась девчонка и видит: действительно, бабка — в штанах. Стала вся алая. Замолчала… и запела:
— По дорожке по вольной, по тракту ли…
Подключился баян, взвился девичий голос.
Что нахохлились, сивы голуби? Или многое вспоминается? Прибегала в поле синеглазая… Целовала тебя до затменья в глазах… Поднимал на могучие рученьки… Уносил до межи, словно перышко… Заплетал васильки в косы русые..
Отвлекись-ка! Что она там говорит?
— Железные наши дедушки и железная наша бабушка! Ваши внуки, принимая от вас плодородное поле Родины, клянутся беречь его, любить, защищать — наследовать ваши геройские биографии.
И не успело суматошное эхо возвратить слова эти, как перед каждым старинушкой из какой-то засады в момент появилось… по внуку. Родной перед родным. Заранее, видать, было спрограммировано.
И подносили те внуки своим родным дедушкам по букету полевых диконьких цветов.
И согибали те внуки своим дедушкам стабильные твердые шеи сильными уже руками, и целовали дедов в свежевыбритую щетину.
Пионеры к дедам мчат.
И у каждого востропятого спиннинг в руках и транзистор. Оплели огоньки-вьюнки стариковский строй. Разумного и полезного отдыха строю желают.
Куприяновне же скороварку-кастрюлю на все голоса рекламируют:
— Свининые ножки варить полчаса…
— А гуся с капустой — пятьдесят минут тушить.
Суковых Тимофей запросил себе микрофон. Запросил — был пожалован. Дунул в него — отзывается. И загудело в березах, заухало:
— За спиннинги от всех нас, внучатых механизаторов, единогласное спасибо. Заверяю рабочий президиум и всех праздноприсутствующих, что ни щука-пройдоха, ни лапоть-карась от нас не уйдет.
За легковесную переносную музыку — повторное наше спасибо. Сидишь, рыбачишь, уху окуневую ешь и — связь с внешним миром поддерживаешь. Опять же, советы специалистов по отраслям… тут тебе про жабу грудную, и рака желудочного, и вред табака… Спасибочко. Но трижды и трижды спасибо за добрую память о нас, стариках!
В ответную благодарность есть у меня предложение. Пусть хозяйства отдадут нам, старым механизаторам, завалящую, списанную сенокосную технику. Мы ощупаем ее досконально, до винтика, где схитрим, где смудрим, но на «когти» ее восстановим. Я, к примеру, берусь созвать свою ровню, радикулитное… хе-хех… механизированное звено, и поставить на этой технике полтысячи центнеров сена. Как, сива гвардия, откликается на мое предложение? — к заспиннингованным старикам обращается.
Сивы голуби — на «ура!».
— Или корова нас съест, или мы корову съедим!
— Повариха уже есть! — на Куприяновну и ее скороварку указывают.
— Нет!! Я тоже за руль…
Далее — непрослышина была. Вся площадь всплеснулась, захлопала старикам.
На том официальная часть и закончилась.
— Двадцать минут перерыва, — оповестил микрофон, — а затем ожидают вас парад сельскохозяйственной техники и другие праздничные нарядные зрелища.
«Первую пятилетку» изображал конюх Тихон Васильевич. Выбор пал на него потому, во-первых, что он конюх, во-вторых, тощий.
Запрягает он в лесочке коня, поперек дуги кумачовую ленту внатяг расправляет. На ленте зубным порошком означена надпись. Вверху: «Первая пятилетка», внизу, в скобках: «одна лошадиная сила». На немазаной скрипучей телеге должен первым проехать он через площадь-поляну. Ехать и по пути сбрасывать с воза Серосеку Антона в кулацком обличье — пузо из двух пуховых подушек составлено — и Огонькова Евлампия в изображении купца-торгаша.
Подушки, зверь-бороды — все Тихон Васильевич с собой на телеге привез, а «купцу» с «кулаком» — уведомляют его — третьеводни по пятнадцати суток обоим судья зачитала. За мелкое хулиганство в общественном месте. Отдыхали они перед этим в доме отдыха. И пристрастились там взвешиваться: кто сколько весу набрал. До трусов растелешатся и ревниво да пристально до последней граммулечки свои прибыли уточняют. И скажи ты! Грамм в грамм идут, риска в риску. Питаются одинаково, режим один и тот же, как ни взвесятся, так ничья.
По два раза на дню стали взвешиваться. И вот на последний день пребывания обошел Огоньков Серосеку. Сразу на триста тридцать два грамма прибыл. Так им и в путевке отметили для отчетности профсоюзу: «Серосека добавил кило и четыреста граммов, Огоньков — на триста граммов больше».
После этого три недели, пожалуй, прошло. Как-то встретились корешки в выходной, поллитровочку усосали, и вот тут Огоньков, смягчив сердце, признался:
— А ведь я, Андрей, свой привес не питанием набрал.
— Витаминки, что ль, использовал?
— Не-е-ет. Помнишь, в охотницкий магазин накануне ездили?
— Ну-ну. Дробь брали, порох, пистоны, картечь…
— Картечь, именно. Я столовую ложку картечи утром проглотил. Она-то и совлияла.
— Ло-о-вок, ловок мужик. Интенсивный откорм применил!
— Знаменито тебя нагнул?!
— Фальшификация! Никого не подранил, случайностью?.. Не с нее ты пожелтел, нос на дятела смахивает? А я в своем теле хожу. На полпуда тебя перетяну, точно.
— Ох уж на полпуда!
Затравились опять мужики, раззадорились.
— Айда, взвесимся, — Серосека топорщится. — Куда бы пойти.
— На животноводческие веса, — предлагает ему Огоньков.
— Так тебя на мошенство и тянет, — заметил Серосека, — у них балансир сбит. Пойдем в магазин. Там материально ответственные веса.
Отправились в магазин.
У прилавка народ. Дефицит дают.
В доме отдыха, как помянуто было, в трусах лишь они взвешивались. Ну, и здесь к такому мнению пришли. Весы-то чуть на отшибе, а народ увлечен…
Огоньков Серосеку сосчитал… Теперь Серосека прикинул дружка.
— Ну, адъютант кощея бессмертного! — победительно выкрикнул.
Продавец глянула — охтимнеченьки! — сдачу выронила. Потом вопль:
— Срамцы! Бесстыдники!
Покупательницы отплевываются. Чисто символически, конечно. Но, однако ж, кричат:
— На весах хлеб вешают, а они в трусах… В санэпидстанцию их!
В это время подъехал закупить сигарет участковый милиционер.
— Одевайтесь, голубчики.
Экспертиза: нетрезвые. Суть проступка: в общественном месте — в трусах.
А судья — только институт кончила девушка — как про трусы прочитала — засмущалася. И в смущении — на всю катушку по пятнадцати суток им зачитывает. Вот ведь как иногда получается.
Ни «купца-торгаша» нет у конюха, ни «кулака». Такой замысел — и насмарку пошел.
Только… глядь-поглядь! Появляются! Председатель рабочего комитета на легковушке доставил.
— Гримируйтесь скорей, — говорит.
— Здоров, первая пятилетка! — приветствуют конюха. — Амнистия нам ради праздника. Где бы взвеситься, подтощали!..
— Потом… после взвеситесь, — суматошится конюх, — в сумке тут колбаса у меня, хлеб. Закусите по-скорому, и на выезд нам. Да оденьтесь, оденьтесь сперва, на ходу подзакусите. Даже лучше: купец с кулаком колбасу жрут, а трудящийся… Почнет вас из телеги выкидывать пузами оземь!
— Ты поаккуратней, — сквозь колбасу говорит Огоньков. — Поаккуратней, полегче. Не знаешь, сколь мягкие нары у внутренних дел? Ребры мозжат… Не молоденькие.
А и впрямь — не молоденькие. Этих самых купцов-кулаков вживе видели. Кто первейшие на деревне сказители да сочинители? Огоньков с Серосекой. В частушках со сцены попа да купца с кулаком высмеивали. Артисты, гармонисты, певцы, орелики. Эти взвешивания, балагурство, сегодняшние мизансцены с телеги в народ — все это отголоски, отзвучья той самодеятельности. Новая бражка на старых дрожках.