Не поднимаясь с места, Нестеров — имени его я не мог вспомнить в тот момент даже под угрозой смерти — сосредоточенно нахмурился и начал перечислять:
— Чосер изучал классиков того времени: Вергилия, Данте, Клавдия, но особенно зачитывался «Метаморфозами» Овидия. Также он занимался переводами…
Где-то на этом месте я потерял нить рассказа. Всё оттого, что мой взгляд случайно, пробегая по столам в аудитории, остановился на том, который находился напротив моего. Вернее, под ним. Там, где девичья рука лежала на колене. Не просто лежала: пальцы вырисовывали замысловатые орнаменты, поднимаясь всё выше и выше к кромке сарафана, ловко подхватив материал, продолжили свой путь…
— Станислав Игоревич, мне рассказывать дальше? Про «Роман о Розе»?
Нестеров снова отвлёк меня от мыслей, и, нехотя оторвав взгляд от такой заманчивой картинки под столом, я посмотрел на него, но ещё прежде заметил двух хихикающих за его спиной студенток: они что-то внимательно рассматривали, склонив головы друг к другу.
— Спасибо, не надо, — ответил я, пытаясь подавить хрипоту в голосе. Моя фантазия уже успела нарисовать на привлекательном девичьем колене совсем другую руку — мою собственную. — Мы, пожалуй, спросим Емельяненко. Галина, расскажите нам о «Романе о Розе», если вас не затруднит.
— Точно нужно? — хихикнула Емельяненко, поднимаясь из-за стола.
— Обязательно. Выходите к доске, напишите все знаменательные факты, связанные с этой поэмой, которые вспомните. Если вспомните.
Твёрдо решив взять себя в руки и не обращать внимания на эту вредную девчонку за первым столом хотя бы на этом занятии, я развернулся вполоборота к доске, наблюдая, как Емельяненко стирает сухой тряпкой кем-то написанные архаизмы. Даже успел заметить, что некоторые из них были написаны с ошибками. А это хороший знак. Не ошибки, конечно. Тот факт, что я их заметил.
Столько раз я давал себе слово не обращать внимания на Лунину во время занятий! Ведь отношения преподавателя и студентки не просто не приветствовались. Любой намёк на то, что я ей интересуюсь, мог стоить мне рабочего места. Поэтому я каждый раз, выходя из дома в тот день, когда были занятия в этой группе, торжественно клялся себе, что уж сегодня точно… И… каждый раз проваливался. Сам себе не мог объяснить, почему веду себя как неопытный мальчишка и совершенно не в состоянии управлять своими гормонами, которые при малейшем знаке будоражили фантазию, а та уже в свою очередь рисовала такие картинки, от которых пустело в голове, пересыхало в горле и становилось тесно в брюках. Ведь никогда прежде я не реагировал ни на кого так эмоционально, так ярко.
Но то было раньше. До встречи с Луниной. И хуже всего — она знала о моём отношении к ней и пользовалась этим, похоже, без малейшего угрызения совести. Как и в тот раз.
Пыль от мела летела мне прямо в нос, раздражая так, что можно было чихать без остановки, и мне пришлось отвернуться — лишь на долю секунды взгляд зацепился за столь симпатичный глазу объект, и… я снова завис. Эта бесстыжая девчонка сложила ногу на ногу, так что край юбки сполз, открывая кружево от чулок.
Чулки! В такую жару! Да не просто чулки, а с золотистым ажурным кружевом, так соблазнительно подчёркивающим белизну идеальных ног. И фантазия унесла меня куда-то далеко-далеко, где я уже рвал эти самые чулки зубами, торопливо стягивая их с безупречной ножки, оголяя и изучая на ощупь сантиметр за сантиметром, как самое желанное на свете, вдыхая пьянящий аромат кожи…
— Емельяненко! — прорычал я, отвлекая самого себя от неуместных мыслей.
— Чего? — слегка испуганно посмотрела на меня та, замерев с поднятой рукой — вокруг неё вилось облако меловой пыли.
— Тебе не говорили, что тряпку мочить надо?!
Подскочив со стула, я забрал злосчастную тряпку из рук опешившей студентки и сам направился к раковине. Емельяненко так и осталась стоять у доски, удивлённо хлопая накрашенными ресницами. А что мне оставалось ещё делать? Ещё чуть-чуть, и мои «мысли» стали бы заметны невооружённым взглядом. Кажется, настало время учиться медитировать или пить валерьянку перед занятиями.
На какое-то время я даже отвлёкся от лишающей меня всего разумного Луниной: просто запретил себе думать о ней, и, на удивление, это получилось. Конечно! Совсем непросто рисовать мелом на поцарапанной за долгие годы использования доске таблицу создания поэмы, всех её частей, авторов, с годами создания. Для этого нужно хорошенько напрячь серое вещество. Хотя от временного перегрева оно и грозилось покинуть мою черепушку, вытекая через уши. Но каким-то чудесным образом мне удалось сосредоточиться. И это было очень даже хорошо: иначе просто вышел бы каламбур, и вместо цифр я мог бы начать рисовать кружева… А позориться перед студентами больше, чем уже случилось, мне не хотелось совершенно.
— Замечательно, Емельяненко. Можете возвращаться на своё место. Кажется, я отлично справился с заданным Вам заданием.
Получив в ответ презрительно–уничижительный взгляд, я едва удержался от колкого комментария по поводу рассматривания картинок в интернете во время занятий, решив, что отвлекаюсь на собственные фантазии не меньше.
Оказавшись у доски в гордом одиночестве и с твёрдым намерением довести занятие до конца без дальнейших казусов, я оглядел аудиторию в поисках следующей «жертвы». Конечно же, снова остановившись на Луниной. Она сидела, уставившись в окно и задумчиво покусывая губу, расположившись так, что ноги обвивали ножки стула. Задумчивость была только видимая, потому что она не могла не знать, что делает: её рука медленно скользила по внутренней стороне бедра…
Осознавая, что твёрдыми были не только мои намерения, я резво подошёл к окну и открыл его настежь.
— Душно, — зачем-то оправдал я собственные действия и тут же уселся на подоконник, положив на стратегически важное место тетрадь с планом занятий. И слишком резко произнёс: — Бородянский, выходи к доске!