Губайловский Владимир. Учитель цинизма. Роман
Вот так всегда. Только придумаешь что-нибудь, сразу все не работает, сбоит, падает. И ничего не получается. Или хочется чего-то совсем другого. Например, расписать пулю.
Я не брал в руки шашек уже лет тридцать, наверное. Но еще мог бы — перемесить плаху, дать снять, вольтануть и, постреливая глазами по сторонам — на месте ли прикрытие? — сдать налапнику пан-преф.
Да нет, это все мечты. Колоду заряжать я никогда толком не умел. Так, по мелочи все. Не то что братья Просидинги. Вот они — да, настоящие интуиты, клевые рюхачи, матерые сифоны выкатывали в академии по куску, случалось. А я так, пописать пришел по пятачку в «сочинку» с лохами. Но тоже свой червончик за вечерочек мог собрать. Если клиент теплый и все порывается какой-то невозможный свояк изобразить. Тогда и делать ничего не надо. Просто пасовать на торговле, вистовать, ждать и смотреть, как он поднимается медленно в гору. Да и не сказать, чтобы так уж медленно. Хорошо еще, когда расклады сомнительные, оно и спокойнее, и в глаза не бросается. Если тебе вдруг пёр придет — ты лоха быстро закроешь, дешево, бестолково и подозрительно, а если он раз за разом без одной, а то без двух садится, а ты трудовые шестерики выпиливаешь лобзиком — так и славно. А если он еще на какой мизерок припадет ловленый… Тогда совсем хорошо. Еще полезно удивиться матерому его мастерству, сказать с бо-о-ольшим уважением: «Да я бы при таком гнилом раскладе без трех сел, а ты — сразу видно профессионал — только без двух». Ну и дальше в том же темпе. Главное, чтобы в его голову не закралась простая такая мысль, что он просто лох и расписывать не умеет, чтобы думал он — случайно все, ну, там, карта не идет, расклады несчитаные, ренонсы шальные — теория вероятностей. Ученые же все, математики, блин. Потом он протрезвеет, прочухается, заплатит — тут тоже не надо пережимать, можно и простить (частично): свои же все ребята, — и уйдет счастливый. А ты ему вслед: карта не лошадь — к утру повезет, а он еще этак по-свойски похлопает тебя по плечу, руку пожмет и скажет: «Хороший ты парень, но в другой раз я тебя точно обдеру как липку». А мне-то что? Я и в другой раз согласен. Так, глядишь, за три-четыре вечерочка и стипендию соберешь, без которой ты опять остался по чистой невезухе.
Но потом мне это дело осточертело. Я еще расскажу, как это случилось. И никакого отношения к совести это, в общем, не имеет. Я ведь всегда (ну почти) играл честно (ну почти), если уж совсем клиент варежку разинет и тебе карты прямо в нос тычет — ну как тут не посмотреть? — невежливо даже отворачиваться, как говорится — посмотри в карты соседа, в свои всегда успеешь. А вообще-то я на одной только психологии работал.
Но до братьев мне всегда было далеко.
Имя себе они придумали так. Взяли газету «Moscow news» и ткнули в первое попавшееся слово — оно оказалось proceeding. Так себя и назвали. Я даже не уверен, сверились ли они по словарю, что оно, собственно, по-английски значит. Впрочем, младший брат — Григорий Просидинг — неплохо знал английский, да и старший — Михаил — тоже был человек разнообразных познаний. А как звучит-то: Просидинги! — прямо «Эх, прокачу!». Только круче. Но тогда все мы были ох как круты — мехмат, второй курс. Близко не подходи.
Да еще такие, блин, самостоятельные — клейма негде ставить! В общаге живем, не то что «москвичи» — маменькины детки: прежде в школу ходили, теперь в универ — и ничего в их жизни по существу не изменилось. А мы — совсем другое дело: погрузились по самые ноздри в суровое бытие и познание жизни, сопряженное с пьянством, нищим существованием, девицами — разнообразными, пивными — одними и теми же и с прочими развлечениями и увеселениями. Правда жизни по всей морде.
Сейчас все вроде бы знают, что на мехмате в 70-е годы была расовая дискриминация: евреев на факультет не принимали, кроме двух-трех на курс — выставочных. А ведь была и другая дискриминация — для немосквичей. Одна радость — в отличие от негласного запрета на прием евреев, которых валили втихую, для иногородних условия были официально объявлены, и их никто не менял в процессе приемных испытаний, что вообще-то для родной советской власти было совсем нехарактерно: она всегда требовала от своих граждан исполнения законов, а вот для нее самой — закон не писан.
На мехмат было два разных конкурса. В мой год на отделении математики проходной балл для москвичей был 18, на механике, кажется, вообще 16, а для иногородних — на 3 балла больше: 21 на математике, 19 на механике. Максимальный возможный балл на вступительных был 25 — четыре экзамена: математика письменная, математика устная, сочинение и физика устная — плюс средний балл аттестата. Три балла разницы — это очень серьезно. Москвичу, поступающему на механику, было достаточно все экзамены сдать на тройки, и если у него средний балл школьного аттестата 4 (а меньше не было почти ни у кого, кто на мехмат шел), то всё — студент. Другое дело, что тройку на письменной математике еще надо получить. Это, может, и не так сложно, но некоторые познания все-таки требовались. А иногороднему-то нужно получать на балл больше чуть ли не на каждом экзамене. Объяснялась такая вопиющая несправедливость элементарно: ограниченным числом мест в общаге — и ни у кого никакого, даже тихого, ропота не вызывала.