— Никак не могу понять, что вы нашли в этих жужжащих паразитах, — упрекнул я Холмса, обрабатывая однажды утром целую серию пчелиных укусов, полученных им во время одного из моих первых визитов на ферму. Он рассмеялся, вздрогнул, когда я залил укус спиртом, и зажег сигарету.
— Иногда перемена обстановки очень возбуждает, — заметил он. — Вам, несомненно, известно, что, написав «Войну и мир», Толстой принялся изучать Древнюю Грецию.
— На мой взгляд, в изучении Древней Греции смысла больше, чем в ваших пчелах, — упрямо рассудил я. Он вздохнул.
— Я сказал бы, что пчелы — это идеализированная модель человечества, — сообщил он, с резким движением головы выдохнув дым. — Тут вам и рабочие, и трутни, и дельцы-промышленники, и торговые принцы, и архитекторы, и проектировщики, и наконец — сама королева, властвующая надо всеми, истинная мать своего народа. Ничего удивительного, что трудолюбивые мормоны избрали пчелу своим символом[3].
— Глупая причуда! — отрезал я.
— Отчего же?
— Для начала, вы сами должны были заметить, что в вашем обществе отсутствует преступный элемент.
— Я же сказал — «идеализированная модель», друг мой.
— Возможно ли, учитывая, что, будучи детективом-консультантом, вы постоянно жаловались на нехватку изобретательности у представителей преступного мира, чтобы вас удовлетворило созерцание общества, в котором напрочь отсутствует этот самый элемент, вызывавший у вас такой интерес?
— Об этом я действительно не подумал, — согласился Холмс, выпрямляясь с улыбкой. — И все же я считаю, что в Утопиях можно почерпнуть кое-что полезное.
И, как обычно, разговор завершился тем, что я выиграл битву, однако проиграл войну.
Время шло, и, надо признать, холмсовы пчелы процветали. Его жалили все меньше и, наконец, перестали жалить совсем. Он стал более ловко справляться с дымом и сеткой, да и доверие пчел к нему возросло. Со временем отпала необходимость в визитах и телеграммах Шермана. В конце концов Холмс вовсе отказался от сетки, и бродил среди своих ульев как желанный — или даже почетный — гость.
Моему скептицизму и недоверию был нанесен серьезный удар, когда, явившись на ферму по приглашению Холмса в конце 1910 года, я впервые испробовал мед, который он ухитрился достать из своего улья. Мед был так непередаваемо вкусен и так хорошо шел с пышками и ячменными лепешками, что даже миссис Хадсон перестала возражать против эксцентрического увлечения Холмса.
— А знаете, сэр, — объявила она за завтраком в то воскресенье, — мы могли бы получить немало денег, если бы продавали его.
У меня возникло подозрение, что она специально ждала моего приезда, чтобы поднять эту тему, как будто рассчитывала на мою поддержку.
— Вы действительно так думаете, миссис Хадсон? — Холмс на мгновенье перестал намазывать мед на ломтик тоста с маслом.
— Никаких сомнений, сэр. Мы могли бы печатать собственные ярлычки, и Билл отвозил бы горшочки в Лондон — или другое место, где вы завели бы лавку, — добавила миссис Хадсон, заметив, что Холмс начинает молча подсмеиваться. — Я только предложила, — заключила она оскорбленным тоном.
— Миссис Хадсон, вы должны простить меня. Вы сделали капитальное предложение, и я обдумаю его со всем вниманием.
— Мое главное возражение, — сообщил он, когда миссис Хадсон убрала посуду, — в том, что я поселился здесь с намерением удалиться на покой. Я хотел потихоньку продолжать свои исследования, может быть, написать что-нибудь о содержании пчел, но я вовсе не собирался заниматься торговлей[4]. Боюсь, что «Особый мед Шерлока Холмса» грозит лишить меня доброй доли той праздности, ради которой я сюда переехал.
Время шло, и мои воскресные посещения становились все реже. Расстояние меж нами было невелико, однако практика и домашняя жизнь поглощали порядочную долю моего времени[5].
Я знал, что Холмс иногда выбирается в город, но никогда не встречался с ним во время его приездов. Великого детектива удавалось выманить из провинции, когда полиции нашей растерянной столицы требовались его услуги. В редких случаях, когда к нему обращались за советом, Холмс не отказывался помочь. Ему нравилось оставаться в курсе событий, как он сам выражался, как будто он хотел лишний раз убедиться, что не утратил своих способностей.
Насколько мне известно, Холмс приезжал в Лондон трижды. В первом случае к нему обратились по поводу похищенного тигра; во втором — он расследовал дело Крысолова; а обстоятельства третьего я не имею права разглашать. Возможно, когда-нибудь я опишу ход этих дел, при том, что, по крайней мере, одно из них могло стоить коронованных голов одной европейской династии[6].