Несчастная больше не выдержала, и, все еще стискивая собственное горло, убежала со сцены под грохот аплодисментов, крики и презрительные насмешки.
— Катастрофа!
— Несчастье! — обменялись мнениями директора. — Пошлите же за Дааэ!
Занавес резко упал, но публика продолжала в унисон ритмично вызывать юное сопрано. Нам едва удавалось различить заглушенные крики и топот за занавесом.
Когда занавес поднялся, все увидела замену Ла Сорелли.
К этому моменту зрительный зал взбесился настолько, что ушло добрых полминуты на то, чтобы уговорить всех успокоиться, занять места и слушать.
Снова оркестр начал играть «Il était un roi de Thule». Мадемуазель Дааэ пела с самой простой и чистой экспрессией, словно она только что открыла для себя и эту музыку, и слова.
Молчание может быть разным, Уотсон, особенно, в театре. Бывает, молчание, полное внимания, бывает скучливое или враждебное, а бывает и восторженное молчание.
Именно такой тишиной встретили зрители электрическое выступление Кристин Дааэ. Я вынужден был признать, что хотя бы в одном отношении Никто был прав. Ла Сорелли на пике своих возможностей не могла ни в какое сравнение идти с этой девочкой. Ее искусство заставило потрясенно умолкнуть даже двух моих фигляров с оловянными ушами.
По завершении арии зрительный зал разразился восторженными восклицаниями. Они требовали выступления на бис, сразу же, и они его получили. И на этот раз она спела даже еще лучше.
С этого момента у Кристин не могло быть провала. Его исполнение становилось все лучше, и зал потрясенно следовал за ней. Я снова испустил вздох облегчения. Ноубоди, кто бы он ни был, просто решил устроить эксцентричный трюк. Конечно, Ла Сорелли ушла со сцены с позором, но никакого серьезного вреда никому не причинили.
Как оказалось, я ошибся в своих предположениях.
Мы добрались до прославленной арии «Драгоценности», которую мадемуазель Дааэ исполнила с таким артистизмом, что от последовавших аплодисментов и криков «браво» содрогнулось здание. Ей пришлось повторить арию еще раз, и реакция публики снова была оглушительна.
«Ее пение обрушит здание!» — вдруг услышал я замогильный шепот, так близко, что я почти ощутил ухом чье-то горячее дыхание. Признаюсь вам, Уотсон, у меня от этих слов волоски на шее встали дыбом.
— Кто это сказал? — спросил Ришар, вздрогнув и оглянувшись на меня.
— Не я.
— Не я! — отозвался Моншармен. Испуганные размышления прервало странное позвякивание, а за ним последовал тревожный скрип.
Мы посмотрели вверх, откуда доносился звук, и взгляды всего зрительного зала в унисон обратились туда. Мы увидели, как громадная люстра покачивается на цепях. На этот раз театр охватила тишина иного типа, тишина зачарованная, загипнотизированная, почти благоговейная, которую нарушало только частое позвякивание тысяч хрустальных подвесок, да треск креплений, ставший вдруг особенно ясным в этом внезапном всеохватном безмолвии.
Хотя у меня и было жуткое предчувствие того, что наступит теперь, пугающее предощущение некого несчастья, я стоял, прикован к месту, не в силах поверить, что это действительно правда. Никто, похоже, был хозяином своего слова. Жаба — значит, жаба. И если он сказал, «обрушит здание», значит, так и произойдет.
С внезапным рвущимся звуком шеститонная люстра сорвалась с балок, которые удерживали ее, и нырнула в центр партера, приземлившись с ударом такой силы, что пробила глубокий кратер, до половины погрузившись в пол.
Все это заняло не более трех секунд, хотя мне они показались целой жизнью. Люстра на моих глазах как будто висела в воздухе, потрясенно застывший зрительный зал наблюдал за траекторией ее полета, пока она не врезалась в пол с громовым грохотом, подняв брызги разбитого стекла и тучу пыли. Потрясение и грохот были так сильны, что едва можно было расслышать раздавшиеся затем крики.
К этому моменту я уже пришел в себя и бросился вон из ложи. Я промчался по лестнице, перепрыгивая через семь ступенек на каждом шагу (и надеясь, что не сломаю лодыжку) и рванулся за кулисы, где стояли, одинаково остолбенев, Понелль и весь остальной оркестр. Я схватил его за фрак.
— Быстро! — рявкнул я. — Как попасть на крышу?
— Но раненые… — вскрикнул скрипач, не в силах сдвинуться с места.
— Мне нужно на крышу, парень! Здесь найдется кому заняться ранеными, — я слегка шлепнул его по щеке. — Отведи меня на крышу! — и потянул его мимо ошарашенного оркестра к двери ямы.
Овладев собой, Понелль понял, наконец, что от него требовалось, и мы помчались сквозь толпы визжащих статистов, солистов, режиссеров и бьющегося в истерике кордебалета, пока он не отыскал лестницу, ведущую на колосники.