— Значит, все-таки, вы говорили правду! — воскликнул он, когда мы пили по последней чашке кофе, завершая очередную встречу.
— Привычка, знаете ли, — солгал я.
— Если вам интересно, склеп Гарнье залатали, — он сдержал ухмылку. — Можете не сомневаться, тот наш поход я не забуду до конца своих дней!
— Мне будет не хватать вас, Понелль.
— А я, было, начал привыкать к вашему непривычному стилю игры, — вздохнул Бела, не понявший ни слова из упоминания о склепе Гарнье. Боюсь, если бы он понял, о чем идет речь, осудил бы нас обоих как святотатцев. — Нам будет жаль расстаться с вами, Сигерсон. Кажется, даже у старого Леру возникла к вам слабость.
— Да и у меня к нему.
И это, между прочим, была чистая правда. Было что-то такое в том, как держал себя мэтр во всей этой истории, что я не мог им не восхищаться. Его кредо, простое, неизменное и единственно правильное, при всех тяжелых обстоятельствах, отличалось некой чистотой, которая извиняла многие его тиранические замашки. Он был действительно великим дирижером. В противном случае едва ли к его манере впадать в крайности относились бы столь снисходительно.
Мифруа — все еще в боевом настроении — вместе со стенографом сопровождал меня в госпиталь, где мы застали влюбленных практически в тех же позах, в каких я оставил их — юный виконт все еще спал, а его возлюбленная не выпускала его руку.
— Кристин, это инспектор Мифруа из префектуры.
— Добрый день, мадемуазель. В состоянии ли вы рассказать нам о тех испытаниях, которые вам довелось пережить?
Она с беспокойством взглянула на меня.
— Вы, наверно, думаете, что я слишком доверчива, мсье.
Я улыбнулся.
— Ни в коем случае, — я указал глазами на инспектора, и Кристин кивнула.
— Дело было так, мсье. В тот вечер я пришла в Оперу, собираясь выступать. Мсье Сигерсон, — я с облегчением отметил, что Мифруа не собирается ее поправлять, — убедил меня выступить, объяснив, что мой благодетель… — она понизила голос, заговорив неуверенным шепотком, и на лице ее отразилась печаль, — будет вынужден проявить себя, и этим я помогла бы силам… — Кристин снова замолчала в нерешительности, как будто раздумывала, что за силу представляли мы собой.
— Света, — мягко подсказал я. Она слегка качнула головой, принимая мое определение, — схватить его. Бедный Никто! — Кристин вздохнула.
— В каком смысле, Никто? — переспросил Мифруа.
— Так он называл себя, мсье.
Мифруа изумленно мигнул, но не стал отвлекаться от своих обязанностей.
— Продолжайте, пожалуйста, мадемуазель.
— Как и велел мсье Сигерсон, я не входила в свою гримерную до самого выхода на сцену. Я ждала своего выхода за кулисами, когда вдруг услышала пение Ноубоди, и едва не упала в обморок от одного звука этого голоса. Я думала, что прямо сейчас умру. В мире нет — вернее сказать, не было — голоса, способного сравниться с этим. Рядом со мной стояла табуретка помощника режиссера, я так и упала на нее и зажала руками уши, чтобы не слышать… это… — она помолчала, ища подходящее слово, потом беспомощно пожала плечами, — эти невозможные звуки, — она кашлянула, прочищая горло. — Потом он ушел со сцены с левой стороны, и мне стало легче. Я знала, что он растворится в стенах Оперы прежде, чем кто-либо догонит его, и это успокаивало. Головокружение ослабло. Пока звучал Пророк, я заставила себя встать и пройтись. Потом занавес поднялся, подошла моя очередь, я была испугана, но сосредоточена на своем выступлении. Я вспомнила все, чему он учил меня… — только сейчас Кристин осознала это, и в голосе ее отразилась ирония. — И я пела, как пела всегда — только для него одного, — на глазах у нее выступили слезы, но она решительно сморгнула их. — Вы были правы, мсье Сигерсон. Музыка поддержала меня.
— Это величайшее достоинство музыки, мадемуазель.
— И что? — поторопил Мифруа с откровенным масляным подобострастием, которое она не могла не заметить, и, однако же, не уловила.
— Я раскланялась и отошла вглубь сцены. И вдруг стало темно. В то же мгновенье земля разверзлась у меня под ногами, и меня подхватили железные руки. Прежде чем я могла закричать, чужая ладонь зажала мне рот, и я вдохнула какой-то тошнотворный аромат, — ее передернуло при этом воспоминании. — Что было потом, я не помню.