Они сходили на несколько свиданий — сначала одни, а потом со мной на буксире. Как-то мы пошли в паб, я пила колу, а папа обхаживал Нюню, делая вид, что уже все про нее знает.
— Могу поспорить, тебе нравятся детишки, — сказал он.
— Конечно! Особенно твоя девочка, — Нюня повернулась ко мне. — Я так рада, что ты смогла к нам сегодня присоединиться. — Потом снова обратилась к отцу: — Она такая взрослая. Прямо настоящая маленькая леди.
Я жевала свои чипсы и искоса поглядывала на нее.
— Могу поспорить, тебе нравится пить красное вино на пляже, — сказал папа.
Нюня рассмеялась и поправила его:
— Вообще-то белое.
— И еще я могу поспорить, что тебе нравятся симпатичные голубоглазые американцы. Уж здесь я точно не ошибаюсь!
— Ха-ха. Ты прав!
— Что же, кажется, у нас есть план. Пляж, белое вино и игры в угадайку с голубоглазым американцем и его прелестной дочерью.
А потом, когда мы вместе сидели у моря, папа обнял Нюню за талию:
— Если мы хотим стать чем-то особенным друг для друга, ты должна знать… Есть одно правило.
— Какое?
— Вернее, два правила.
— Ну, какие же? — воскликнула Нюня с девичьей непосредственностью, для которой у нее было слишком много лишнего веса и мимических морщин. Она была «симпатичной» женщиной, что в моем понимании почти всегда приравнивалось к «высокой». Ее ноги напоминали немецкую архитектуру — так говорил папа.
— Правило первое — поцелуев будет столько, сколько только возможно.
Нюня сразу подчинилась, подавшись вперед, чтобы коснуться губами его уха.
Я стояла неподалеку, швыряла камни в воду и притворялась, что не слушаю.
— Во-вторых, мы не можем съехаться… Но вторым правилом можно поступиться, если для тебя это важно.
Реверсивная психология сработала идеально, и в мгновение ока мы уже переехали в Нюнин недешевый коттедж в деревушке под весьма ироничным названием Портаун[42].
Ироничным, очевидно, потому, что бедной Нюня не была. Развод и последовавшие за ним выплаты алиментов позволили ей наполнить свой дом шиком восьмидесятых. У нее было несколько телефонов, клюшки для гольфа и современная мебель с белоснежными пластиковыми панелями. Даже была микроволновка — немыслимая роскошь — и каждое утро она ею пользовалась, чтобы мгновенно подогреть запеченный картофель, завернуть в фольгу и уложить в мой ланчбокс. Казалось, что я предала мамины сэндвичи с ветчиной и сливочным маслом, так что каждый день я запихивала картошку в школьную парту и оставляла гнить.
Как я теперь вспоминаю, характеристики из школы сообщали по большей части о моем «нежелании» вписываться и адаптироваться. Думаю, доля правды в этом была. Отъезд из Ирландии вселил в меня чувство обособленности, скрывать которое я не умела. Вместо того чтобы все-таки попытаться, я начала строить из себя отщепенку, жутковатую рыжую девчонку, которая на всех странно пялится и предпочитает одиночество. Я вела себя эксцентрично: например, демонстративно читала книги с папиными стихами или поджигала пластиковые спинки сидений в школьном автобусе. У меня всегда были сальные волосы, а кардиган так лип к ребрам, что всем было понятно, что я не ем целыми днями.
Еда ассоциировалась у меня с домом и заставляла сильнее всего скучать по маме, поэтому я выживала на жвачках и воздухе. Чем голоднее я становилась, тем больше забывала — и тем яростнее мой недокормленный мозг пожирал себя. Я не могла вспомнить звук маминого голоса или ее подарок на последний день рождения. Из-за всего этого казалось, что как-нибудь я проснусь и не вспомню, как с ней связаться, если вдруг решусь.
Так что однажды я подняла крышку своей школьной парты и циркулем нацарапала свой старый телефонный номер, и как только все цифры обрели понятные очертания на школьной собственности, я почувствовала себя лучше. Моя история больше не была лунным бликом на воде. У нее была своя сила и форма.
Тем вечером телефон прозвонил как-то иначе. Рационально я понимала, что такого быть не могло, но, клянусь богом, будучи в каком-то кристально-чистом всеведенье, я поняла: это звонит учитель.
42
Игра слов: Портаун (англ. Poortown) в буквальном переводе с английского — «Бедный город». (Прим. пер.)