Но была ли Оленька счастлива?
В том давнем, довоенном мире она жила образцовой советской жизнью девочки из привилегированной семьи, не знавшей не только нищеты и голода, но даже бытовой тоски коммуналок: через два года после того, как она появилась на свет в роддоме имени Грауэрмана, её отец, Аркадий Дубровин, ответственный работник наркомата тяжёлой металлургии, получил отдельную квартиру в недавно построенном для офицеров академии Фрунзе посёлке Усачевка. Это, конечно, была глухая московская окраина, но Оленькина мама — тётя Маша, Мария Михайловна — все равно чувствовала, что ей несказанно повезло, и то и дело, как заклинание, повторяла дочери: «Видишь, какие мы счастливые!»
Оленька в ответ складывала губки в то, что казалось капризной гримаской, — ведь только этим она и могла скрыть смутную тревогу, почти с самого рождения поселившуюся в её душе. По ночам, засыпая в своей детской — немыслимая по тем временам роскошь! — Оленька покрепче зажмуривалась, чтобы не видеть, как наползают из углов тёмные тени, как колышутся туманным занавесом между кроватью и окном, сгущаются призрачной фигурой на сундуке.
Откуда взялся этот страх, эта тревога? Зимой мама читала Оленьке книжки и водила в кино, весной папа ходил с ними в Парк культуры, летом отвозил к морю, в Крым. На Первое мая он сажал Оленьку на плечи, светлое платье плыло над толпой и девочке казалось, что она и сама парит высоко в небе над головами демонстрантов, рядом с лозунгами и облаками, — она старалась улыбаться, как дети на плакатах, но от высоты кружилась голова и сосало под ложечкой.
Мама говорила: «Видишь, какие мы счастливые», а папа называл своей маленькой принцессой, хотя знал, что настоящие советские принцессы жили в Доме на набережной и в Романовом переулке, на тех номенклатурных высотах, которых он так никогда и не достиг и где гулял ледяной ветер ночного страха, от которого безнадёжно сжимались сердца старых партийцев, стоило им только в шесть утра услышать шум одинокого мотора за окном. По всему выходило, что Аркадию Дубровину повезло: он стал видным советским работником, а потом карьера его словно сама собой остановилась, и вот уже прошло Шахтинское дело, вот уже изгнали Льва Троцкого, разгромили правоцентристскую оппозицию, с помпой провели процессы вредителей и шпионов, посадили Ягоду, а потом и Ежова — но ничего не коснулось Оленькиного отца, ничего не задело, ничто не омрачило его благополучной жизни.
Возможно, спустя много лет, уже после хрущёвских разоблачений, Ольга Аркадьевна — бывшая Оленька — спросит себя, не была ли её тревога слабым эхом страха, который эмблематичный тридцать седьмой год должен был принести в привилегированную советскую семью? Впрочем, вряд ли Ольга задастся этим вопросом: ведь она навсегда запомнила отца высоким, одетым с иголочки красавцем, любителем сшитых на заказ костюмов, белоснежных рубашек и дорогих галстуков… запомнила его широкие плечи и широкую улыбку, и, даже если бы захотела, она бы не смогла вспомнить даже лёгкой тени, омрачавшей папино лицо.
Возможно, именно поэтому Оленьке и было так стыдно за ту тревогу, которая слабо подрагивала в её груди с самого раннего детства. Учителя говорили, что она должна быть счастлива, потому что живёт в первой в мире стране рабочих и крестьян, мама снова и снова повторяла: «Видишь, какие мы счастливые», вот Оленька и хотела быть счастливой, вот и пыталась стать счастливой, старалась изо всех сил, так что сердце предательски замирало от стыда или вины, когда она догадывалась, что на самом деле не похожа на улыбающихся нарядных девочек из старых детских книжек, на лучезарных советских детей с красивых плакатов, украшавших город.
Оленька должна была быть счастливой, она почти что была счастлива, но всегда чуть–чуть не дотягивала до недостижимого идеала, до той принцессы, которую хотели видеть родители, которой воображала её двоюродная сестра, редко приходившая в гости и молча смотревшая из угла детской большими, широко открытыми карими глазами.
Аркадий Дубровин пережил тридцать седьмой год и предвоенные посадки, и его выросшая дочь никогда не спрашивала себя, было ли это слепой удачей, не спрашивала, чем заплатил отец за попытку превратить жизнь своей семьи в сияющую картинку из советской книжки. Отрекался ли товарищ Дубровин, выступая на партийных собраниях, от старых друзей и учителей?