Подписывал ли расстрельные списки, писал ли доносы на приятелей и коллег? Ольга не спрашивала себя об этом: ей, как и многим выросшим советским детям, казалось, что от прошлого её словно отделяет тёмный занавес, сквозь который не проникают вопросы, не проходят ответы. По ту сторону остались довоенные годы, остались яркие, лучезарные воспоминания, осталось то, что никогда не вернётся.
Осталось её детство.
В октябре 1941 года ответственный работник наркомата тяжёлой металлургии Аркадий Дубровин проследил, чтобы жена и дочь благополучно эвакуировались в Ташкент, а потом отказался от брони и отправился на фронт, где погиб, как и множество других бойцов Красной армии, которой ещё предстояло одержать победу в этой войне.
Вернувшись из эвакуации вместе с мамой, Оленька зашла в свою комнату и сразу вспомнила наползавшие из углов ночные тени. Она сказала себе, что это были предчувствия того, что случится, — войны, эвакуации, папиной гибели. Сев на край детской кроватки, Оленька вспоминала, как папа нёс её на плечах, а внизу колыхались бугры людских голов, и вдруг поняла, что её детство в самом деле было счастливым: ведь она была папиной маленькой принцессой, кукольной девочкой с картинки из старой книжки, улыбающейся пионеркой с праздничного плаката. Она вспомнила, что папа хотел, чтобы она была счастлива, и пообещала, что обязательно будет счастлива — в память о погибшем папе, о далёком довоенном детстве, вдруг представшем перед ней безмятежно–лучезарным, безоблачно–вымышленным.
Казалось, её мама поклялась в том же, во всяком случае, она сделала все, чтобы Оленькино отрочество было достойным продолжением её детства. Ни дня не работавшая после рождения дочери, Мария Михайловна с помощью друзей покойного мужа устроилась на радио и получила хорошую категорию. Когда–то Аркадий Дубровин покупал жене шёлковые наряды и золотые украшения, и теперь серьги и кольца уплывали в руки спекулянтов, чтобы растущая Оленька не только не знала голода, но, как и хотел её отец, оставалась принцессой — в трофейных лаковых туфлях и перешитых материнских платьях.
Портрет Аркадия Дубровина в рамке с чёрным бантом стоял в Машиной спальне, и, когда мамы не было дома, Оленька приходила туда и смотрела на улыбающееся лицо отца, задаваясь вопросом, достаточно ли папа доволен ею, достаточно ли она счастлива.
Такие же фотографии погибших отцов стояли дома у Любы, Люси и Светы, трёх одноклассниц, с которыми дружила Оленька. Они тоже избежали нищеты и голода, тоже носили перешитые шёлковые платья своих овдовевших матерей, тоже старались быть счастливыми и собирались поступать в хорошие вузы — в пед, иняз и даже МГИМО.
Оленька хотела стать актрисой, и это никого не удивляло: из всех четырёх подруг Оленька считалась самой красивой, а её мама работала на радио и, конечно, должна была знать всех–всех в театральном. Но, возможно, дело было в том, что теперь, когда в Оленькиной памяти её детство превратилось в череду рисунков из детских книжек, её будущее невольно пыталось принять облик картинок с киноафиш, обернуться Любовью Орловой, на которую Оленька с каждым годом становилась похожа все больше: тонкая талия, волнистые светлые волосы, широко распахнутые голубые глаза. Казалось — кто устоит перед такой красотой?
Но на вступительных экзаменах Оленька провалилась, и от этого столкновения с реальностью видение её счастливого будущего должно было погибнуть, как Снегурочка при первых лучах солнца, но, порыдав неделю, Оленька заставила себя поверить, что трудности только укрепляют характер настоящей актрисы. Ну и ладно, сказала себе Оленька, поступлю на будущий год, мне некуда спешить, и, пока бывшие одноклассницы засыпали на лекциях и сдавали первую сессию, она продолжала изображать перед зеркалом Любовь Орлову, отрабатывая серию очаровательных гримасок. Она не завидовала поступившим подругам и даже немного гордилась, что не тратит молодость на иностранный язык или чтение Макаренко, как Люба и Люся, поступившие в иняз и пед.
Все изменилось в первый день студенческих каникул: вчетвером подруги отправились на каток, где оказалось, что только у одной Оли нет спутника. Молодые люди, красивые и спортивные, развлекали Любу, Люсю и Свету, а на несбывшуюся актрису никто не обращал внимания, и Оленьке оставалось только одиноко скользить по льду, стараясь улыбаться немного печальной, но такой кинематографичной улыбкой. Коньки скрипели по льду, и Оленька старалась не заплакать: ведь это глупо — плакать на морозе.
Впервые после возвращения из эвакуации ей показалось, что она взвалила на себя неподъёмную ношу, она никогда не сможет быть счастлива, навсегда останется одна, брошенная всеми, никому не нужная.