На третий день раздался звонок в дверь. Дон Хайме только что вернулся с утренней прогулки и приводил себя в порядок, собираясь пообедать в кафе на улице Майор.
Перед тем как надеть пиджак, он наносил на руки и лицо живительную прохладу одеколона, надеясь спастись от жары. Прозвенел колокольчик, и маэстро удивленно замер: он никого не ждал. Он поспешно провел расческой по волосам, накинул старый шелковый халат, оставшийся от лучших времен и давно нуждавшийся в починке, вышел из спальни, пересек маленькую гостиную, одновременно служившую ему кабинетом, и открыл входную дверь. Перед ним стояла Адела де Отеро.
– Добрый день. Я могу войти?
Ее голос звучал робко. На ней было будничное платье небесно-голубого цвета с широким вырезом – край выреза, рукава и подол были обшиты белыми кружевами – и соломенная шляпка, украшенная букетиками фиалок под цвет глаз. Бруках, обтянутых перчатками, сшитыми из тех же кружев, что и отделка платья, она держала маленький голубой зонтик. Сейчас в дверях Адела де Отеро показалась дону Хайме куда привлекательнее, чем в строгой гостиной на улице Рианьо.
На мгновение дон Хайме смутился: неожиданный визит застал его врасплох.
– Разумеется, сеньора, – ответил он в замешательстве – Проходите, сделайте милость.
Он жестом пригласил ее войти, хотя присутствие этой дамы после неприятного разговора несколько дней назад было ему в тягость. Словно угадав его мысли, она приветливо улыбнулась.
– Спасибо, что впустили меня, дон Хайме. – Фиалковые глаза пристально смотрели на него сквозь длинные ресницы, и беспокойство маэстро возросло. – Я опасалась... Однако именно такого приема я и ожидала. Как хорошо, что я не ошиблась!
Дон Хайме понял: она, по-видимому, боялась, что он захлопнет дверь перед ее носом. Подобное подозрение возмутило его: прежде всего, он считал себя настоящим кабальеро. Но она впервые обратилась к нему по имени, и это смягчило негодование маэстро.
– Прошу вас, сеньора, – произнес он любезно.
Он пригласил ее перейти из маленькой прихожей в гостиную. Адела де Отеро остановилась в центре полутемной комнаты, с любопытством осматривая предметы, судьба которых была связана с историей жизни дона Хайме. Она небрежно провела пальцем по корешкам книг, стоявших на пыльных дубовых полках: дюжина старинных трактатов о фехтовании, сочинения Дюма, Виктора Гюго, Бальзака... Были там также «Параллельные жизнеописания» Плутарха, зачитанный Гомер, «Генрих фон Офтердинген» Новалиса, несколько романов Шатобриана и Виньи, мемуары и трактаты о военных кампаниях Первой империи; большая часть сочинений была на французском языке.
Дон Хайме извинился и, зайдя в спальню, снял халат, надел сюртук и торопливо повязал под воротником рубашки галстук. Когда он вернулся в гостиную, гостья рассматривала старое, потемневшее от времени полотно, висевшее на стене среди старых шпаг и ржавых клинков.
– Это ваш родственник? – спросила она, указывая на тонкое юное лицо, строго смотревшее на нее с портрета. Человек был одет по моде начала века, светлые глаза взирали на мир недоуменно и недоверчиво. Широкий лоб и суровое достоинство придавали этому необычному лицу неуловимое сходство с доном Хайме.
– Это мой отец.
Адела де Отеро перевела свой взгляд на дона Хайме, потом снова посмотрела на портрет, словно ища подтверждение его словам. Казалось, она была удовлетворена.
– Красивый человек, – произнесла она своим чуть хрипловатым голосом. – Сколько же ему лет на этом портрете?
– Не знаю, сеньора. Он умер в тридцать один год, за два месяца до того, как я появился на свет, во время войны с Наполеоном.
– Он был военный? – Казалось, человек на портрете ее в самом деле заинтересовал.
– Нет. Он был арагонским идальго из породы упрямых и несговорчивых людей, которых возмущает малейшее давление, малейшее требование «делай так, а не эдак»... Он ушел с небольшим отрядом в горы и убивал там французов, пока не убили его самого. – В голосе маэстро послышалась затаенная гордость. – Говорят, он умер в одиночестве, преследуемый французами по пятам, как волк, и на великолепном французском выкрикивал оскорбления окружавшим его со всех сторон солдатам.
Гостья еще некоторое время пристально рассматривала портрет, с которого не сводила глаз, слушая рассказ дона Хайме. Она задумчиво покусывала нижнюю губу, а шрам в уголке рта загадочно улыбался. Затем она медленно повернулась к маэстро.