Мосьё де-Шалабр был общим фаворитом в лесистом нашем округе. Он был душой дружеских обществ, в которых мы беспрестанно принимали участие, и хотя иные семейства гордились своим аристократическим происхождением и вздергивали нос перед теми, кто занимался торговлей в каких бы то ни было обширных размерах, – мосьё де-Шалабр, по праву своего происхождения, по преданности своей законному государю, и, наконец, по своим благородным, рыцарским поступкам, был всегда почетным гостем. Он переносил свою бедность и простые привычки, которые она вынуждала, так натурально и так весело, как будто это был самый ничтожный случай в его жизни, которого не стоило ни скрывать, ни стыдиться, так что самые слуги, часто позволяющие себе принимать аристократический вид перед учителями, любили и уважали французского джентльмена, который, по утрам являлся в качестве учителя, а вечером – разодетый, с изысканной щеголеватостью, в качестве званого гостя. Походка его была легка. Отправляясь в гости, он перепрыгивал через лужи и грязь, и по приходе в нашу маленькую приемную, вынимал из кармана маленькую, чистенькую коробочку, с маленькой сапожной щеткой и ваксой, и наводил лоск на сапоги, весело разговаривая все это время, ломанным английским языком, с лакеями. Эта коробочка была собственного его произведения; – на вещи подобного рода, его руки были, как говорится, чисто золотые. С окончанием наших уроков, он вдруг превращался в задушевного домашнего друга, в веселого товарища в игре. Мы жили вдали от столяров и слесарей; но когда у нас портился замо́к, мосьё де-Шалабр починивал его; когда нам нужен был какой-нибудь ящичек или что-нибудь подобное, мосьё де-Шалабр приносил на другой же день. Он выточил мама мотовило для шелка, отцу шахматы, изящно вырезал футляр для часов из простой кости, сделал премиленькие куклы из пробки, – короче, говоря его словами, он умер бы от скуки без столярных инструментов. Его замысловатые подарки ограничивались не одними нами. Для жены фермера, у которого жил, он сделал множество улучшений и украшений по хозяйственной части. Одно из этих улучшений, которое я припоминаю, состояло в пирожной доске, сделанной по образцу французской, которая не скользила во столу, как английская. Сузанна, румяная дочь фермера, показывала нам рабочую шкатулку; а влюбленный в нее кузен удивительную трость, с необыкновенным набалдашником, представлявшим голову какого-то чудовища, – и все это работы мосьё де-Шалабра. Фермер, жена Фермера, Сузанна и Роберт не могли нахвалиться мосьё де-Шалабром.
Мы росли; из детей сделались девочками, – из девочек – невестами, – а мосьё де-Шалабр продолжал по прежнему давать уроки в нашем лесном округе; по прежнему все его любили и уважали; – по прежнему не обходились без него ни один обед, ни одна вечеринка. Хорошенькая, веселенькая, шестнадцатилетняя Сузанна уже была покинута неверным Робертом и сделалась миловидною степенною тридцатидвухлетнею девой, но по прежнему прислуживала мосьё де-Шалабру и по прежнему постоянно хвалила его. Бедная наша мама переселилась в вечность; моя сестра была помолвлена за молодого лейтенанта, который находился на своем корабле в Средиземном море. Мой отец по прежнему был молод в душе и во многихе привычках; только голова его совершенно побелела, и старинная хромота беспокоила его чаще прежнего. Его дядя оставил ему значительное состояние, по этому, он всей душой предался сельскому хозяйству, и ежегодно бросал на эту прихоть порядочную сумму с душевным наслаждением. Кроткие упреки в глазах нашей мама уже более не страшили его.
В таком положении находились наши дела, когда объявлен был мир 1814 года. До нас доходило такое множество слухов, противоречивших один другому, что мы наконец перестали верить «Военной Газете» и рассуждали однажды довольно горячо о том, до какой степени газетные известия заслуживают вероятия, когда в комнату вошел мосьё де-Шалабр без доклада и в сильном волнении:
– Друзья! воскликнул он: – поздравьте меня! Бурбоны….
Он не в силах был продолжать: черты его лица, даже его пальцы, приходили от радости в движение, но говорить он не мог. Мой отец поспешил успокоить его.
– Мы слышали приятную новость (видите, девицы, на этот раз газетные известия совершенно справедливы). Поздравляю вас, мой добрый друг. Я рад; душевно рад.
И схватив руку мосьё де-Шалабра, он так крепко сжал ее, что боль, которую испытывал мосьё де-Шалабр, подействовала спасительным образом на его нервное волнение.
– Я еду в Лондон. Я еду немедленно, чтоб увидеть моего государя. Завтра, в отели Грильон, государь принимает всех своих верноподданных: я еду выразить ему свою преданность. Надену гвардейский мундир, который так долго лежал без употребления, – правда, он староват и поизношен, – но ничего! – на него смотрела Мария Антуанета, – а это обстоятельство всегда будет придавать ему новизну.