Мне даже страшно стало от его слов. Я подумал, что сын виноторговца Ризе превратился в какое-то чудовище. Он прячется в темноте за бочками и так и ждет, чтобы схватить кого-нибудь за икры! Я отскочил и стремглав бросился к Карлу. Мы как угорелые взбежали на второй этаж и остановились у дверей, прислушиваясь, не гонится ли за нами Ризе.
Потом Карл без всяких объяснений ввел меня в комнату. Здесь стояла мягкая мебель, жардиньерка с цветами и пианино. Все, как у нас, только цветы увяли. Посреди комнаты Карл остановился, мы стояли, как гости, дожидающиеся хозяев. Я не мог равнодушно видеть пианино. Не в силах противиться искушению, я поднял крышку и обеими руками тронул клавиши.
— Сейчас же перестань, — остановил меня Карл, но было уже поздно. В комнату вошла его мать.
— Что здесь за шум? — спросила она.
— Он не знал, — ответил Карл.
— Так, так, — протянула дама, делая вид, будто не сразу меня заметила; а между тем она заметила меня, как только вошла в комнату, я это прекрасно видел. Она притворялась: это смущало меня и дразнило мое любопытство.
— Что ты так смотришь? — недовольно спросила красивая дама и рассмеялась. — Ты тот друг, к которому ходит Карл? Карла приглашают в гости!
Теперь она смеялась задорно. Я было обрадовался, но радость моя тут же улетучилась. Произошло нечто неожиданное: Карл поцеловал у своей матери руку. Мальчик целует руку матери — ничего подобного я еще не видел и не слышал. Я не знал, что и думать. Я глаз не сводил с этой женщины, отвечая на ее вопросы — как меня зовут и не моя ли это мама постоянно сидит у окна за рукодельем.
— Она хорошо причесана, — заметила, к моему удивлению, мать Карла. — Кто ее причесывает? Не Филибер? Ну, конечно, ты не знаешь. Я сама ее спрошу. Или лучше спрошу Филибера.
Она отвернулась, я видел только ее плечо, на котором лежали два золотистых локона. Уж не собирается ли она сейчас же бежать к парикмахеру? Но я еще успел произнести приготовленную фразу:
— А почему вы не сидите у окошка, как моя мама?
Она снова рассмеялась, но на этот раз с другим выражением. Лицо ее стало милым, наивным и необыкновенно располагающим.
— Я не рукодельница, — сказала она и снова повернулась ко мне. И так раздобрилась, что даже руку мне протянула. У нее была длинная тонкая рука. Я покраснел до корней волос. Может быть, и мне поцеловать ей руку? Но дама уже ласково кивнула нам, на этот раз нам обоим:
— Поиграйте, но только не здесь.
И она вышла из комнаты. Мы все так же стояли, не двигаясь, и вдруг она запела. У нее был сильный, звучный голос. Я знал только нежный голосок моей матушки и даже вздрогнул. Голос то нарастал, то затихал, то широко разливался, то выделывал трели и стаккато и наконец оборвался на густой, звучной ноте. Словно перед ним захлопнулась тяжелая, непроницаемая дверь.
«Княгиня — красавица, но кто-то ее обидел», — почувствовал я.
— Пойдем ко мне в комнату, — предложил Карл.
А я почувствовал: «Она была бы веселая, но что-то заставляет ее грустить».
— Что же ты не идешь? — спросил Карл, и я пошел за ним.
У него в комнате меня ждал еще больший сюрприз. Кукольный театр — я никогда не видал такого большого. Он был выше нас с Карлом. Я с уважением смотрел на Карла. Иметь такую маму и такой театр!
— Ты умеешь представлять? — спросил Карл. — Хочешь, я покажу тебе?
И он исчез за занавесом балагана.
— Хорошо мама поет? — послышался оттуда его голос.
Он говорил тихо, но в тоне его звучала гордость. Я хотел ответить, что его мама поет замечательно, но кто-то опередил меня.
«Да, мальчик, она поет замечательно», — послышался чей-то знакомый тявкающий голос. Я не сразу понял, что это Касперле, за которого говорит Карл. Карл смеялся — то своим голосом, то голосом Касперле{221}, и я тоже стал смеяться вместе с ними — третьим.
Поднялся зеленый занавес. Карл посадил на край ширмы двух кукол — мужчину и женщину. Мужчина был в черном, с рожками, это мог быть только черт. Черт сказал женщине:
«Сейчас же заплатите за квартиру. А не то ступайте в погреб!»
— Догадываешься, кто это? — спросил Карл своим обычным голосом, а не тем противным, которым говорил за черта.
«Вот еще! — сказала женщина. — Сами вы убирайтесь в погреб! Пошли вон!..»
— Догадываешься, кто это? — снова спросил Карл.
Я кивнул в ответ, хотя он не мог меня видеть.
«Ах, ты вот как, — крикнул черт, — тогда я позову крокодила». И он нырнул вниз. Оставшись одна, женщина расплакалась. Она жалобно всхлипывала, да так естественно, что я готов был плакать вместе с ней. Но тут появилась пестро разодетая кукла — по-видимому, сам Касперле. Он стал утешать женщину — ничего, дескать, не будет, он не даст ее в обиду. При этом он грозно размахивал своей дубинкой,
«Это господин Ризе заставил вас плакать, — тявкнул он и опять замахал дубинкой. — Вот я ему покажу!» Едва он сказал это, послышалось ворчанье. Ворчал, конечно, крокодил. Женщина исчезла, из-за ширмы показался крокодил. Он весь состоял из огромной пасти, которая сразу же раскрылась, чтобы проглотить Касперле. Но тот не растерялся и сунул в нее дубинку.
«А теперь, — сказал он, — дубинка так и останется у вас в глотке, пока вы не пообещаете съесть господина Ризе и не оставите в покое мою маму».
Даже к крокодилу обращался Касперле на «вы», и я узнавал в его голосе взволнованные интонации Карла. А тут над краем ширмы показались и сверкающие глаза моего друга. Он уже не отделял себя от Касперле. Касперле куда-то скрылся. А когда вернулся господин Ризе, крокодил сожрал его без всяких разговоров. Все досказало ворчание чудовища и крики жертвы.
Я с горячим участием следил за событиями, захваченный ими не меньше, чем Карл. И так велико было наше возбуждение, что нам оставалось только перевоплотиться в действующих лиц этой драмы.
— Ты будешь господином Петером Ризе! — потребовал Карл.
— Ни за что! — крикнул я с отвращением. — Я не хочу быть Петером Ризе.
Но так как Карл уже видел во мне эту личность, то мне пришлось защищаться, иначе меня ожидала серьезная взбучка… Мы сцепились и полетели на пол, увлекая за собой столы и стулья. На шум и крики прибежала горничная, она разняла нас и отправила меня домой.
В тот день я принял два решения. Во-первых, папа и мама должны пригласить к нам княгиню. Второе, надо потребовать наконец у обер-кельнера трубочку с кремом, — мы поделим ее с Карлом. Какое из этих решений важнее и какое труднее выполнить, — этого я не мог сказать. Моей задачей было действовать.
За обедом я выразил желание, чтобы в воскресенье, когда мы ждали бабушку, была приглашена и княгиня. Я говорил не слишком уверенно, но очень настойчиво. Милая, наивная улыбка княгини породила во мне эту настойчивость. Я уже тогда почувствовал, что с ней обращаются несправедливо, а теперь окончательно убедился.
Мама вытаращила на меня глаза и только ахнула. А папа ласково спросил:
— Ну-ка, дружок, объясни мне, как это тебе взбрело в голову?
— Карл ей даже руку целует, — выпалил я в качестве главного довода.
— Что ж, это очень мило, — согласился папа.
— Ну и… и она тоже причесывается у Филибера, — добавил я, но, увидев, что мама поджала губы, испугался, как бы все не испортить, и отчаянно заторопился: — И она прекрасно поет, но только не рукодельничает.
— Не сомневаюсь, — вставила мама.
Но папа был само добродушие.
— Я бы с радостью исполнил твою просьбу, дружок, — заверил он. — Но боюсь, что тогда бабушка откажется к нам прийти. А кого тебе больше хочется видеть: бабушку или княгиню?
Я не мог сказать, что княгиню, и потому промолчал. Тем прилежнее слушал я все, что потом говорили между собой мои родители.
— Она даже парикмахеру задолжала, — рассказывала мама.
Папа поморщился, но не рассердился.
— Она могла бы иметь кучу денег, — заметил он, — достаточно ей слово сказать. Она, в сущности, молодчина, что не идет на это.