«Знает кошка, чье мясо съела», — подумал Одинцов и продолжал:
— Кто-то из вас забрался на огороды и нанес колхозу ущерб. Стыд и позор! Те, кто это сделал, недостойны носить высокое звание юного ленинца, потому что они его опозорили своим поведением.
— Дозвольте слово сказать, товарищ начальник, — выступил вперед дед Архип.
— Говорите, Архип Захарыч.
— Я полагаю, товарищ начальник, что вы зря оченно-то уж их пробираете. Видать, кое-кому мало вашего лагерного питания. От веселой жизни за этакой фруктой не полезешь, — дед вытащил из пучка чахлую, тоньше карандаша морковку и насмешливо потряс ею в воздухе. — Разве ж это морковь?! Тьфу!.. Страмота одна, а не морковь. Так вот, перехожу к делу. Ввиду того, что своего лагерного питания вам, видать, нехватает, правление нашего колхоза решило вас малость того… подкормить. Да.
Легкий негодующий ропот, как шелест ветерка, пролетел по рядам, и только три мальчика в шеренге второго отряда что-то очень уж подозрительно низко опустили головы. С дальнего конца линейки чей-то звонкий мальчишеский голос выкрикнул возмущенно:
— Вы, дедушка, наш лагерь не позорьте! Мы сами кого угодно подкормим!
— А это мне неизвестно, — замотал головой старик. — Раз лезете за недоспелой морковью, значит, мало вам питаться четыре раза в день. Так вот и порешили мы вас подкормить и выделить вашему лагерю двух кабанчиков и четыре мешка муки… А как морковь подрастет, так и моркови подбросим…
Мертвая тишина царила в рядах. Все поняли, какое пятно на лагерь положили любители ночных похождений на колхозных огородах. В сердце каждого росло возмущение против них. И только дисциплина заставляла сдерживаться и стоять по команде «смирно». Степан Григорьевич еще раз взглянул на шеренгу второго отряда. Он увидел, как ярко горели лица Сережи Свистунова и его двух товарищей.
Дед Архип посмотрел лукаво на Степана Григорьевича, подмигнул ему своим единственным глазом и, опираясь на свою суковатую палку, ушел. Лагерь вернулся к своей обычной жизни.
Вечером к Степану Григорьевичу явились Сережа Свистунов и его друзья, смущенные, похудевшие за день от мучивших их переживаний, от упреков товарищей.
— Степан Григорьевич, — начал Сережа, заикаясь от смущения, это мы… Это мы насчет моркови-то… В общем мы виноваты и заслуживаем сурового наказания, а ребята-то здесь ни при чем… Степан Григорьевич! Нас как угодно накажите, вплоть до отчисления из лагеря, а колхоз попросите, чтоб свое решение насчет кабанчиков и муки отменил…
Степан Григорьевич, довольно улыбнувшись, обещал сделать это.
— А о вашем поведении мы вопрос обсудим с вожатыми отрядов!..
Набеги на колхозную морковь прекратились.
СТАСИК-НАТУРАЛИСТ
Этот малыш удивлял всех необычайной любовью ко всему живому, что только можно встретить в природе: деревьям, цветам, травам, птицам, рыбам и насекомым. Все живое настолько поглощало его внимание, что он становился рассеянным, и эту рассеянность, явившуюся в результате напряженной сосредоточенности на каком-нибудь одном предмете, — рассеянность, которая встречается только у крупных ученых, поглощенных какой-нибудь научной проблемой, смешно было видеть у восьмилетнего мальчугана.
У малыша было худенькое, острое личико, волосы цвета ржаной соломы спускались на лоб ровно подстриженной чолкой, а ясные блестящие глазенки спокойно и доверчиво смотрели в лицо вожатой отряда малышей Зине Горенко, когда та собрала в первый раз свой отряд в тени старой ветвистой березы.
— Как зовут тебя? — спросила вожатая.
— Стасик, — ответил мальчик.
— Ты — сын инженера лесозавода Андреева?
Но малыш не ответил на этот вопрос. Остренькое личико его вдруг засияло, он схватил вожатую за рукав и, глядя куда-то вдаль на верхушки деревьев и прислушиваясь, спросил:
— Слышите?
— Что ты слышишь, Стасик? — удивилась Зина.
— Слышите? Стучит…
— Стучит? Стасик, да ведь это же обыкновенный дятел.
— Да, дятел, — согласился Стасик.
Он мог часами сидеть над муравейником и наблюдать интересную жизнь этих крошечных неутомимых строителей, или, задрав голову, неотрывно следить за белкой, возившейся в своем дупле.
Если Стасик видел согнутую ветку, он не мог равнодушно пройти мимо. Он обязательно останавливался и бережно расправлял ее, а если при нем кто-нибудь без надобности ломал кустарник, он морщился, как-будто ему было больно, и с укоризной говорил:
— Зачем ты сломал? Ведь все равно бросишь.