— Совет? — насмешливо спросил учитель. — Какой же совет вы хотите дать мне, батюшка?
Но отец Владимир не ответил на вопрос, точно и не слыхал его.
— А что, верно это, будто вы читаете нашим мужичкам сочинения графа Толстого? — спросил он.
— Да, я читал, — спокойно ответил учитель.
— Ай-яй-яй! — неодобрительно покачал головой отец Владимир. — Мерзкие писания отлученного от церкви вольнодумца, коему мы провозглашаем анафему во храме божием! Нехорошо, нехорошо!
— Я читаю крестьянам книги, дозволенные цензурой, — хмуро сказал учитель, с трудом подавляя в себе острое желание схватить священника за шиворот и выбросить за дверь.
— Так, так… — согласился отец Владимир. — Дозволенные цензурой?.. Но, однако, драгоценнейший мой Михаил Андреевич, ходят слухи, что вы читаете мужикам кое-что и… не дозволенное цензурой. И я полагаю, что слухи эти не лишены… м-м-м… некоторого основания. Мой долг, уважаемый Михаил Андреевич, долг пастыря, предупредить вас, что вы стоите, я бы сказал, на весьма скользком пути. Да-с…
— Чего ж вам угодно от меня? — спросил учитель, уже не скрывая накипевшего раздражения.
— Мне угодно, — уже не скрывая своей ненависти: к учителю, зашипел отец Владимир, — мне угодно, чтобы вы прекратили, наконец, развращать крестьян. Мне угодно, чтобы вы…
Но учитель не дал ему договорить.
Вскочив из-за стола и сделав по комнате несколько крупных шагов, он остановился против отца Владимира и, в упор глядя на него таким взглядом, от которого тому стало не по себе, глухо произнес:
— Вот что, отец Владимир. Я делаю то, что нахожу нужным делать. В ваши дела и дела господа бога я не вмешиваюсь и вас прошу также не соваться в мои мирские дела. И еще прошу вас сейчас же уйти, иначе… иначе боюсь, что беседа наша примет для вас неприятный оборот! Слышите вы, пастырь?!!
— Ах, так! — выдавил из себя отец Владимир, пятясь к двери. — Гонишь, значит, пастыря стада христова! — с какой-то злобной радостью и почти с торжеством выкрикнул он. — Я этого не прощу! Я этого не оставлю!
И отец Владимир, не прощаясь, выбежал из комнаты, сердито хлопнув дверью.
Он пришел домой сильно не в духе. Попадья поняла это сразу же, едва услышала угрюмое пыхтение в прихожей.
— Ужинать будешь, отец? — осторожно спросила она, выглядывая из-за занавески. Отец Владимир не ответил.
Молча подойдя к шкафчику, он достал графин, налил рюмку водки, посмотрел сквозь нее на свет яркой двадцатилинейной лампы и залпом выпил, потом принялся ходить по комнате взад вперед, шепча ругательства по адресу «проклятого развратителя».
Наконец отец Владимир сел за стол, пододвинул чернильницу, лист бумаги и начал писать. По мере того как бумага покрывалась ровными рядами строчек, лицо попа светлело; временами он даже улыбался. Только улыбка теперь у него была не слащавая, а ехидная, выражавшая злобную радость.
«Долг христианина и пастыря, — писал отец Владимир, — обязывает меня сообщить вашему высокопревосходительству весьма неприятные вести… Учитель Михаил Андреев Смирнов завел подозрительные сношения с местными мужиками. К нему приходят крестьяне не только моего прихода, но и из Ногушей и других окрестных сел. Ежедневно сей недостойный ведет с ними разговоры на богопротивные темы, и я с глубочайшею скорбию отмечаю, что разврат дал уже свои нежелательные плоды, ибо крестьяне с большею охотою идут в его школу, нежели в божий храм… По селу ходят слухи, что учитель Смирнов дает мужикам читать запрещенные книжки, при помощи которых настраивает народ против государя-императора… А недавно развратитель организовал в селе среди бедных мужиков кредитное товарищество и во всеуслышание заявил, что, только помогая друг другу, крестьяне сообща смогут «достичь лучшей жизни…»
Отец Владимир написал еще несколько строк, затем снова подошел к заветному шкафчику и опрокинул в рот еще рюмку водки. Запечатывая письмо, отец Владимир злорадно ухмылялся:
— Ну-с, молодой человек, посмотрим, как вы теперь заговорите…
Через неделю учителю Смирнову сообщили, что дальнейшее его пребывание в селе Корлыханове нежелательно и будет лучше, если он сам, «добровольно» покинет пределы Емашинской волости.
…Ранним декабрьским утром 1908 года с тяжелым чувством учитель покидал село. В школе были каникулы, и Михаил Андреевич подумал, что это, пожалуй, и к лучшему, потому что у него нехватило бы сил спокойно расстаться с детьми.