Осенью 1827 года Великий Князь Михаил Павлович посетил Динабург, где убедился в действительной болезни Брянчанинова и серьезности его решения оставить мир. Дмитрий Александрович вновь подал прошение об отставке. Через своего адъютанта Михаил Павлович передал, что не намерен насильно держать на службе человека, который отказывается от приготовленного ему видного и полезного государству служения. 6 ноября 1827 года инженер-поручик Дмитрий Александрович Брянчанинов получил Высочайший указ об отставке и немедленно выехал из Динабурга. По дороге в монастырь, одетый в нагольный тулуп, он заехал к своему другу Чихачеву. «Вот, я уже еду, а как думаешь ты устроить свою дальнейшую жизнь? Не раздумал ли ты еще последовать за мною?» Михаил Васильевич чистосердечно признался, что сможет решиться только при условии, если друг никогда не оставит его своей помощью. «Подавай же в отставку! А о не оставлении с моей стороны само собой разумеется!» Михаил Васильевич написал прошение об увольнении его от службы по семейным обстоятельствам и близорукости, но отставку не приняли.
Вечером, в день Рождества Христова, в одежде простолюдина Брянчанинов прибыл в Александро-Свирский монастырь к старцу, иеромонаху Леониду, поступив в монастырь на 21 году своей жизни. С согласия настоятеля архимандрита Варсонофия он облекся в послушнический подрясник из толстого черного сукна и вступил в число монастырской братии[58]. «Вступил я в монастырь, как кидается изумленный, закрыв глаза и отложив размышление, в огонь или пучину, – как кидается воин, увлекаемый сердцем, в сечу кровавую, на явную смерть»[59]. Непокорство и своеволие старшего сына оскорбило самолюбие его родителей. В гневе они отказали ему в материальной помощи и совершенно прекратили переписку. Впоследствии святитель писал: «Святая ненависть к ближним заключается в сохранении верности к Богу, в несоизволении порочной воле человеков, хотя бы эти человеки и были ближайшими родственниками, в великодушном терпении оскорблений, наносимых ими, в молитве о спасении их…»[60].
Монашество
Свято-Троицкий Александро-Свирский монастырь Олонецкого уезда
Основателем и первым игуменом Свято-Троицкого Александро-Свирского монастыря был преподобный Александр, уроженец Великого Новгорода. Юношей он тайно оставил родительский дом, горя любовью ко Христу и желанием все силы своей души посвятить служению Ему. Он начал свой иноческий подвиг в Валаамском Преображенском монастыре. В откровении преподобный Александр получил повеление от Пресвятой Богородицы уйти из обители. В 1484 году он избрал для уединенного жительства и монашеского подвига живописное место на правом берегу реки Свири. После длительного пустынного жития Господь открыл людям место его пребывания, что поначалу огорчило подвижника. В 1507 году во время молитвы необычайный свет воссиял в его келье, и в дверь вошли три Ангела в блистающих одеждах. В образе трех Ангелов Бог явился преподобному ради чистоты его сердца и повелел устроить на месте Своего явления обитель во имя Святой Троицы[61]. Та к был основан монастырь, куда Господь 24 декабря 1827 года, спустя 320 лет, привел послушника Димитрия Брянчанинова, «прямо из офицерского мундира»[62].
Димитрий Александрович предал себя полностью в послушание своему старцу, иеромонаху Леониду, ежедневно открывая ему помыслы и малейшие внутренние движения души. Он старался скрывать в монастырской среде свое происхождение, искренне радуясь, когда его принимали за недоучившегося семинариста. Первое время братия из низшего сословия зачастую унижали его, испытывая глубину, искренность терпения и смирение молодого человека.
Александро-Свирский монастырь
Первым послушанием Димитрия было служение при поварне, где он поступил в распоряжение повара, бывшего крепостного человека своего отца, Александра Семеновича Брянчанинова. Тот послал нового послушника за мукой в амбар, бросив ему при этом мучной мешок, который обдал всего юношу белой пылью. Чтобы удобнее было всыпать муку, по приказанию повара Димитрий Александрович прихватил край мешка зубами. Впоследствии святитель часто вспоминал этот случай и уверял, что никогда более не испытывал в сердце своем такого утешительного восхищения от полного забвения своего «я» в монашеском смирении.