— Освободишь, — сказала Ангелина. — Я на тебя не в обиде.
— Знаю. Смотри, дождались Сережу. А ведь не надеялись.
— Как же ты не надеялся, если комнату отвоевал?
— Ну, это после пятьдесят третьего. Погоди… Погоди…
Он протянул руки, будто в мольбе. Дыхание стало вырываться со свистом, а потом будто совсем остановилось. И снова заполнило комнату беспомощным стоном и хрипом.
— Сергей, ну-ка в аптеку. За кислородом. Да не на Садовую, а в дежурную на правый берег. Проберешься ли еще? Давай скорее! Деньги-то, деньги-то есть?
Он выскочил в прихожую, ему в спину помчался вопль:
— Господи, Сергей Дмитриевич!
И другой голос:
— Сережа, здравствуй! Боже мой! — Все призывали в свидетели Бога.
Он бежал по солнечной улице. Она плескалась флагами, за ним вдогонку неслись бодрые медные марши. Кто это выдумал, будто марши веселая музыка?
У моста его остановил милицейский патруль:
— Пропуск!
— Нет у меня пропуска, я в аптеку, за кислородом…
— Это всякий станет плести…
Навашин уже хотел оттолкнуть милиционера, как вдруг раздался удивленный голос:
— Мать честная! Пропусти, это учитель из семнадцатой школы. Пропусти, говорю!
Он глянул мельком — да, в седьмом «б», в левом углу, у окна… Гудов — вот как его фамилия. Изменился… Очень… Имя… Имя… Не помню… Голубая рубашка. Должно быть, парадная форма. Вот она, дежурная аптека. Пожалуйста, человек задохнется… Скорее… Спасибо…
Вернувшись, он увидел у подъезда неотложку. Взбежал наверх, без стука вошел в комнату Петра Николаевича. У кровати стоял человек в белом халате. Он только что сделал укол и собирал инструменты. Лицо Петра Николаевича было в поту.
— Заварушка, — сказал он, и жалкая улыбка тронула его губы. — Печень… Профессор Литовцев говорит, что это спайки остались после операции аппендицита… Спайки такие коварные…
— Спайки? — насмешливо переспросил доктор. — А снимочек небось у себя оставил? Спайки…
Навашин боялся поднять глаза. Ангелина Степановна сказала спокойно:
— А чего нам у себя снимки держать. Мы не полуклиника.
— А вы думаете, диагноз другой? — сказал Петр Николаевич, и голос его дрогнул.
— Нет, отчего же… Спайки так спайки… Мне что?
Он собрал инструменты, щелкнул замком чемоданчика и, не простясь, вышел. Сергей нагнал его на лестнице.
— Как ваша фамилия? — спросил он, задохнувшись.
— Жаловаться хотите? Жалуйтесь. Ярышкин моя фамилия.
— Сволочь вы, гражданин Ярышкин.
— Сдохнешь такой же смертью, — ответил человек в белом халате. — Оглянись на себя: кожа да кости. А этот ваш… раковый, до вечера не дотянет. Ясно?
Навашин постоял у двери, утер пот со лба и вошел. Петр Николаевич лежал тихо, с закрытыми глазами. За окном гремела медная музыка.
— Спасибо, что врала, — сказал больной, не открывая глаз. — Толково врала… С усмешкой… Это самое убедительное вранье. Нельзя не верить… А теперь… Пойди отдохни… От меня… От вранья. Иди… А Сергей посидит… Он… давно… около меня не сидел… Ему… еще… не надоело.
…Лампа над письменным столом. Маленький световой круг. Вся комната в полутьме. Петр Николаевич то засыпает ненадолго, то просыпается и шепотом зовет.
— Знаешь, я и во сне тебя вижу. Проснусь — ты тут. Чудо. Неужели как раз теперь и умирать? Это ведь нелепо. Ангелина талантливо врала. Я не заметил бы, как помер. А теперь какой-то червяк внутри гложет. Неохота помирать. Обещай, что завтра пойдешь в горсовет.
— Не обещаю. Мне надо уезжать.
— Куда? Зачем?
— Взял на себя поручения. Может, не надо было, но — взял.
— Очень срочно?
— Ну… Как сказать. Дела эти ждали и по десять лет и больше. Могут и еще подождать. Но я люблю, чтобы…
— Поскорее с плеч долой?
— Ну, скажем, так.
— Но, понимаешь, комната — это дело жизненно важное. Тебе устраивать жизнь наново. Жилплощадь… В общем, ты сам все понимаешь. Как у тебя с деньгами?
— Денег нет.
— Как же ты собрался путешествовать? Я дам тебе немного. Кроме того, я все завещаю тебе и Ангелине. Погоди… Неужели я, как умирающий… не имею права на то… чтобы меня слушали терпеливо… и с уважением?.. Может, по-твоему, у моего зажиревшего брата… больше прав на мое нехитрое наследство? И он мне больше родственник, чем вы с Ангелиной? Вот потому-то… я и завещаю все… Ангелине… Она отстоит… Зубами вырвет… если завещание опротестуют… а что положено… тебе отдаст. А ты бы — раз-раз, пожалуйста, возьмите, я покойнику человек чужой. А ты разве чужой мне?