Учитель

И вдруг он примолк на секунду, провел по струнам так, что балалайка заговорила гитарным низким голосом, и не запел, а сказал:

Как вспомню я Ванинский порт
И вид парохода угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В холодные темные трюмы.

— Это песня оттуда, — сказал Николай, — мой дружок привез. Продолжать?

Стол молчал. И Николай запел осторожно, как бы прислушиваясь:

От качки стонали зэка,
Обнявши друг друга, как братья,
И только порой с языка
Срывались глухие проклятья.

…Август. Тлеет закат: густой, лиловый. Глуховатый низкий бас поет:

Проклятье тебе, Колыма,
Что названа чудной планетой,
Сойдешь поневоле с ума,
Оттуда возврата уж нету.

И хор повторяет угрюмо:

Сойдешь поневоле с ума,
Оттуда возврата ведь нету.

Это поют в бараке сифилитиков. Черная сибирская песня.

Не жди меня, мать и жена,
И вы, мои бедные дети,
Знать, полную чашу до дна
Досталось мне выпить на свете.

— Хор имени Вассермана, — сказал тогда кто-то. Пошутил. А Навашин, сцепив руки, слушал:

Я знаю, меня ты не ждешь,
И в шумные двери вокзала
Меня ты встречать не придешь —
Об этом мне сердце сказало.

…Николай умолк. Стол тоже молчал.

Первым заговорил человек без шеи. Он сказал:

— Я не понял там слово «зэка`». Что это?

— Заключенный, — ответил Николай.

— А! Не догадался. Мелодия, конечно, примитивная… Но вообще написано в традиции русской каторжанской песни… Я этот жанр довольно хорошо знаю.

— Николай, а «Вечер на рейде» вы можете спеть? — спросил критик.

— Нет, не могу. Для настоящей песни нужен настоящий голос. А у меня голоса нет. Заметили?

— Я заметил, что пристрастие к блатной романтике приобретает угрожающие размеры…

Навашин встал и вышел в кухню. Здесь было свежо, не накурено. Пахло крепким кофе. Точно айсберг под солнцем сиял холодильник. За большим, во всю стену окном дышал сквер, и листва светилась от скрытых за нею фонарей.

— Вам плохо? — услышал он голос Валерия.

— С чего ты взял?

— Показалось. У, а там какой крик! Все сцепились. Давайте удерем, хотите? К нам на дачу.

— А где ваша дача?

— В Мурашах.

— А такое место… Стрешнево ведь по той же дороге?

— Следующая остановка. Сразу за нами. Мы туда пешком ходим, там озеро. Вам надо Стрешнево? Переночуете у нас, а завтра утром и пойдете.

— Послушай…

Но тут в кухню влетела Ольга.

— Скорее кофе. А то там такая склока началась. Валерий, вынимай из холодильника эклеры. Сергей, будь добр, возьми вазу с фруктами.

К счастью, вазу с фруктами перехватила у него Капа, и он вернулся в столовую налегке. Там Ирина стояла у книжной полки и говорила, в упор глядя на Василия Васильевича:

— Чем человек примитивнее, тем более окончательны и решительны все его суждения. И он уж непременно делает их обязательными для всех.

— Меня эта проблема не интересует… — начал критик.

Договорить ему не дали.

— Вас всегда интересует только одна проблема, — сказал Лагутин, — проблема шиворота. Тащить и не пущать.

— Выбирайте выражения, молодой человек!

Лагутин поднялся.

— Куда вы? — воскликнул Петр Алексеевич.

— Пойду выбирать выражения.

— Вернитесь сейчас же! — закричала Ольга, расставляя кофейные чашки. — Не смейте портить вечер! Ну что это, на самом-то деле! Стараешься, готовишь, и вместо того, чтобы тихо посидеть…

— Отставить причитания, — ласково сказал Петр Алексеевич и пошел в переднюю провожать гостей: за Лагутиным двинулись те, кто его привел, — высокий молодой человек с неистовыми глазами под мохнатыми ресницами и красивая тихая женщина, не сказавшая за весь вечер ни полслова — должно быть, его жена.

— По-видимому, я тоже должен уйти, — сказал критик.

— И думать забудьте! — Ольга была очень сердита. — Вовек вам этого не прощу. Сейчас же садитесь на место! Вам черный кофе? С лимоном? Со сливками?

Критик пожелал черного кофе с коньяком. Навашин видел, как в переднюю тихо скользнула Ирина.

* * *

И вечер начался в третий раз. Перед тем как прийти гостям, тюльпаны стояли по стойке смирно, навытяжку. Сейчас их стебли поникли, края лепестков обуглились. За окном шумел ветер, и занавеску трясло часто и мелко, как в ознобе.