… и вошел в собственный кабинет, все так же не оборачиваясь, ибо подразумевалось, что там, за спиной, все происходит в точности с им обдуманным планом. То есть, кашемир уже водворился в черного дерева гардероб, гостя также раздели и теперь держат в приемной, пока шеф не соблаговолит отозваться. Но вот редактор уселся за стол, нацепил очки и, набивая трубку, позвал глуховато:
– Иван Петрович, заходи.
Поскольку никого другого в приемной, кроме Михаила Яковлевича и гостя не было, а Михаил Яковлевич в точности помнил, что его зовут не Иваном Петровичем, гостя впустили в кабинет, а следом внесли кофе. Сахара не было: хозяин боялся диабета, потому травил окружающих не только табаком, но и сахариновыми дикими таблетками, пользы от которых не было никому.
– Где папка?
– Фад… дик…!
– Послушайте, Иван Петрович, Вы меня уже догнали, потому папочку позвольте все-таки посмотреть. Интересно, ради чего можно было гнаться за авто с такой скоростью.
Гость послушно протянул выцветшую синюю канцелярского картона папку с машинописным текстом, кое-где выправленным орешковыми чернилами.
– А компьютера у Вас нет, Иван Петрович… – Это был не вопрос уже, но и не утверждение факта, а некоторое соображение небожителя, сошедшего с небес к вылепленному из праха и прометеевой слюны человечку, чтобы вдохнуть в него подобие жизни. – Хорошо…
Папка легла на стол, заваленный бумагами.
– Так о чем рассказец?
– П-п-п-повесть!
– О чем, я спрашиваю, а не что. Повесть – это у солидных людей. У Вас, молодой человек, повести быть не может. Ладно, я прочту, – сказал редактор, видя, что юноша вновь начинает задыхаться. – Михаил Яковлевич, проводи гостя и выпиши на него пропуск на завтра. На Николая Васильевича Белкина.
– Ивана Петровича Яновского.
– Да, пропускают ведь не по псевдониму, а по паспорту к нам. Пусть будет Яновский, раз уж так ему хочется.
… Утром Яновский пришел к Дому Печали. К его удивлению, пропуск был заказан. Михаил Яковлевич, против ожидания, был любезен и даже предложил чаю. У шефа сидел кто-то важный из столичной администрации, поэтому молодому человеку предложили некоторое время провести в комнатке, дверь в дверь выходившей в одну приемную с кабинетом редактора (номенклатура приемные с такими неравнозначными кабинетами называет "распашонками", предполагая, вероятно, что у младенца одна ручка заведомо ущербнее другой). В комнатке было душно, кремовые пыльные шторы висели на окне, преграждая доступ свету, так и норовившему подглядеть, чем там занимается в тиши и полумраке светило отечественной журналистики.
Светило отсутствовало долго. Михаил Яковлевич успел попотчевать гостя чайком со все тем же диким сахарином, после чего молодой человек включил стоявший – почему-то на газетном столике – компьютер-пентиум, вошел в Интернет и проторчал там добрый час. Наконец Михаил Яковлевич заглянул, и его любезная улыбка свидетельствовала, что хозяин «ждут».
– Ваня, проходи, садись… – Редактор привычно попыхивал трубкой, черкая красным фломастером по распечатке сверстанной газетной полосы. – Нет, ты посмотри только, куда они фотографию государя засандалили! Да за такое во времена Николая Павловича… Хотя, откуда ты знаешь о тех временах? Ты же молодой совсем. – «Молодого совсем» окинули оценивающим взглядом, после чего редактор вышел из-за дубовейшего, невообразимо дубового рабочего стола, сел за стоявший в уголке между двумя красного дерева креслами газетный столик (брат-близнец того, на котором стоял компьютер в другом рукаве «распашонки»), налил в стакан минеральной воды, бурлившей как Нева, подкрадывающаяся в день наводнения к сторожевым львам на набережной Екатерининского канала, и залпом запил какую-то таблетку. – Садись.
Яновский сел в кресло напротив. Только сейчас он разглядел, что у него действительно было кресло, а редактор сидел на маленьком диванчике, раскинувшись и покойно глядя сквозь тонированные очки – точную копию непроницаемо тонированных стекол его правительственного «Вольво». На столике лежала папка – его, Яновского, папка, с его рукописью. Он узнал бы эту папку даже на ощупь. Даже ночью, с погашенными свечами, в кромешной тьме, он узнал бы ее, потому что в ней, в этой папке, хранилась его надежда на светлое будущее, его невидимые миру слезы, в которых этот самый мир чуть позже должен был потонуть.