Александр Карнишин
УЧИТЕЛЬ
Пыль, красная пыль от разбитых кирпичей. Углы, ощерившиеся дранкой и отбитой штукатуркой. Выломанные двери, лежащие на полу длинных коридоров. Звон стекла. Почему всем и всегда так ненавистны стекла? Рев толпы. Толпа страшна. Она не понимает слов. Она сильна своей массой и своим единством. «Гуртом и батьку бить сподручнее». Толпой и воспитателя, ко всему готового взрослого мужика — тут воспитателями только мужчины работали — легко задавить.
Ну, не совсем легко, если это воспитатель первой группы, Андрон. Он прыгает, как мангуст, и вертится, как юла. То есть, не мангуст, конечно. Он — крыса. Мы сейчас все здесь крысы, зажатые в угол. Крысу можно гонять. Можно забить кирпичами или досками, попавшимися под руку. Но не дай вам бог загнать крысу в угол. Она будет страшнее льва. Она будет прыгать на толпу, отгоняя ее…
Андрон даже сломал пару или тройку самых смелых. Тех, кто кинулся первыми. Уложил, думаю, насмерть. Совсем, по-настоящему. Он служил в спецназе — их этому учили. Но остальные, до кого он просто не допрыгнул, они банально закидали его кирпичами, завалили обломками столов и дверей, забили ногами, как крысу, оказавшуюся в углу. Страшную, заразную, зубастую крысу с длинным голым хвостом…
Толпа валит все ближе. Она вырывает ручки, ломает замки, вышибает двери. Визг очередной крысы — и опять только рев толпы.
Я не могу. С толпой — не могу. Но…
Там же Юрик. Он совсем еще дурной. Он буквально недавно понял, что такое «бесконечность». После этого он лежал на своей кровати неделю, свернувшись клубком. Капельницы — это как положено. Если и умирают дети, то не от голода или жажды. Юрик только вчера вернулся в класс, худой и бледный.
Там Витек. Витек был один из старших. Он пытался спорить, приводить примеры, сочинять доводы. Я ставил ему отличные отметки именно за это — он хватался за любую оговорку, за любое темное пятно в истории…
Там Ирка. Огненная Ирка, вскипающая от любой несправедливости, считающая весь класс, да что там класс — весь поток, своей личной родней. За родных умрет. Любой промах в оценке, любое занижение — ох, это уж не надо, сто раз предупреждал всех! — она летела на разборки, как фурия, как богиня войны.
Там Женька. Совсем еще пацан, маленький. И при этом болезненная честность. Это он сказал Историку, что не верит. Встал и тихо сказал. А потом Историк сидел у меня в кабинете, мы пили с ним коньяк, который я достал из сейфа, а он повторял, что вот же, собака какая, чувствует, наверное. Потому что и сам Историк не верил…
Историк был на четвертом этаже. Там уже тихо. Нет больше Историка. И воспитателей нет, кто просто не успел сбежать. Нет Математички… Я-то думал, женщин они не тронут… Мне казалось…
Да! Да! Я действительно ждал чего-то такого! Не может быть иначе. Когда-нибудь взрыв должен был состояться.
Но я думал, что женщин они все-таки не тронут. При всем том, что с женщинами… Но толпа пустила впереди девчонок. Женщин просто разорвали. Кровь. Они попробовали кровь. Теперь остановить толпу можно только экстраординарными средствами.
Еще секунда.
Мой выход.
Я мог бы уйти. Убежать, как сделали те, кто успел. Но пусть будет — я не успел. Пусть я — дурак, пусть. Но… Вдох, выдох… Вперед!
— Вы ищете меня?
Говорить, говорить с ними, для них, пока они приостановились в недоумении.
— Вот — я. Это моя школа. Вы — мои ученики. Я — директор. Я отвечаю за все, и раз так уж случилось… Вот я. И я не сопротивляюсь. Потому что это — ваша школа.
Я становлюсь на колени. Я снимаю свою рясу. Ну, да, я развязал пояс заранее. И подрезал по швам — а как иначе? Тут каждое движение оценивается и взвешивается.
— Вот я почти голый перед вами.
В угол летит белая нижняя рубаха.
— У меня нет оружия. Ни камней, ни палок — нет ничего у меня.
Расстегивается брючной ремень.
— Прошу прощения, тут девушки. Я не буду опошлять момент. Вот — я. Я сделал что-то не так? Я заслужил смерть со всей своей школой? Бейте меня. Топчите. Убивайте. Вот — я.
Ложусь плашмя лицом вниз на пол, раскидываю крестом руки. Это важно на самом деле. Это символ. Это вбито в подкорку.
— Вот — я. Я в вашей власти. Я не убегаю. Я не дерусь. Я не могу драться с вами, потому что я вас… Люблю. Когда любишь — веришь. Я верю вам. Раз такое случилось, значит, неспроста. Я виноват. Вот вам — я.
Нас учили говорить с толпой, чтобы перекричать любой крик. Лежа говорить труднее. Но лежа говорить и легче. Я не вижу изумленных или насмешливо прищуренных ничему не верящих глаз.
Эрик. Умница Эрик, считающий, что никто его не любит. Но ведь это неправда!