Я наивно полагал, что мне удалось сбежать от своих соотечественников навсегда и я никогда их больше не увижу, однако я горько ошибся. В начале нового тысячелетия эти самодовольные животные стали неотъемлемой частью европейского пейзажа. Их можно было встретить повсюду — в деловых районах, в криминальном мире, в кварталах красных фонарей. В торговых центрах начали как грибы расти кафе и магазины, где продавали орехи, семечки, хумус и фалафель, и на каждом красовалась вывеска «кошерно», заманивавшая прожорливых израильтян. Крикливые варвары снова окружали меня со всех сторон. В Германии этих незваных гостей с Востока называли «ост-юден». Европейцы привыкли к иммигрантам, но десятки тысяч новоприбывших были иммигрантами нового типа — тупыми, наглыми, жалкими и одновременно высокомерными. По сути, вся их глупость и невоспитанность являлась непосредственным проявлением израильского, да и вообще еврейского мировоззрения. Евреи считают себя избранным народом. Но этот избранный народ живет за счет подаяний и грабежа.
Еще до крушения Израиля израильтяне проявили себя как люди высокомерные и лишенные чести, всегда готовые продаться за несколько сребреников и согнуться в дугу перед сильным. По замыслу моя страна была основана, чтобы опровергнуть стереотип, согласно которому еврей — бородатое, сгорбленное, жуликоватое существо, грабящее ближнего своего, однако в конце концов превратилась в рассадник всех этих язв. Евреи снова приобрели имидж согбенных бородачей со свисающими по бокам «цицит»,[24] снова сделались жуликами и эксплуататорами.
В подвалах столицы опять закопошились неонацисты, которые начали возрождать свою идеологию и выкрикивать свои лозунги. Мне было очень тяжело видеть, как мои соплеменники выставляют себя на посмешище, но поделать с этим я ничего не мог. В глазах антисемитов я тоже стал врагом.
Многие годы меня мучил вопрос: сделал ли я все возможное, чтобы спасти от гибели своих друзей и семью? Я хорошо понимал, к чему все идет. Уже в двадцать с небольшим я заявил своим товарищам, что явственно слышу свист занесенного над нашей головой меча. Когда мы обсуждали эту тему, мои приятели обычно говорили, что бегство — позор, и приводили в пользу этого утверждения целый ряд аргументов. Думаю, имеет смысл рассмотреть их здесь. Профессор Шаръаби считает, что, поняв, почему евреи так упорно цеплялись за не принадлежавшую им землю, мы сможем найти и причину, по которой они добровольно идут на смерть. Что заставило моих друзей отгородиться от мрачной реальности шаткой стеной иллюзий?
Аргументы моих друзей отличались крайней нелогичностью. Самый идиотский, на мой взгляд, довод был у подруги Альберто (царствие ему небесное) по имени Далья.
— Если и ты, и я, и все остальные уедут, — говорила она, — то кто же тогда останется?
Этот довод поразил меня в свое время примитивностью и беспомощностью. Если и ты, и я, и все уедут, то ясно, что не останется никого. Но в таком случае, никто и знать не будет, сколько человек осталось. И я об этом не узнаю, даже если уехал, к примеру, только я один. Если ты сам не принадлежишь к их числу, то количество оставшихся будет тебе неизвестным.
Гершеле как-то спросил Янкеле:
— Скажи, Янкеле, ты уже побывал в «Яд Ва-Шем»?[25]
— Нет, — ответил Янкеле простодушно.
— Но если ты не был в «Яд Ва-Шем», — говорит ему тогда коварный Гершеле, — как же ты смеешь утверждать, что ты там не был?
И действительно. Чтобы утверждать наверняка, что он не был в «Яд Ва-Шем», Янкеле обязан был побывать в «Яд Ва-Шем» и своими собственными глазами убедиться, что он там не был. Если я не останусь с теми, кто собирается добровольно пойти на убой, то как же я узнаю, кто остался?
Если принять логику избранного народа, то все должны остаться и погибнуть, чтобы собственными глазами увидеть, кто остался. Моя логика, основанная на идее растворения в других народах, гораздо более привлекательна:
Когда Ущипнименя и я Идем купаться в море, Ушипнименя всегда тонет, А я остаюсь в живых.Мы с Лолой уехали, но все мои друзья и родственники остались там и погибли, попав в смертельную ловушку собственного любопытства. Я же, выбравший идеологию «растворения», сидел перед экраном телевизора и смотрел, как они умирают унизительной и позорной смертью. С одной стороны, это меня забавляло, а с другой — видеть это было горько и больно. Ведь я считал их своими друзьями. Возможно, единственными друзьями, которые у меня когда-либо были вообще.