В определенном смысле слова Маргарита была для меня чем-то вроде святой, созданной моим собственным воображением. Я поклонялся ей как сексуальной богине. Однако, хотя она и родилась, так сказать, внутри меня самого, в ней было нечто, недоступное моему пониманию. Целых восемь месяцев после ее кончины я соблюдал траур и воздерживался от контактов с женщинами. И все это время я постоянно прокручивал в памяти лучшие мгновения нашей с ней совместной жизни. Я вспоминал гостиницы, где мы останавливались, и тосковал по запаху белоснежных простыней, которыми были застелены просторные гостиничные кровати.
Когда мы с Маргаритой вселялись в номер, я всегда выполнял один и тот же ритуал. Сначала я вставал в центре комнаты и внимательно изучал арену предстоящего сражения. Затем задергивал шторы, подбирал подходящее освещение, разворачивал зеркало под нужным углом, а когда воздух в комнате пропитывался липкой похотью, швырял чемодан на кровать, доставал из него Маргариту и начинал ее надувать. Через семь с половиной минут она оживала. Тогда я укрывал ее одеялом, целовал в лобик и отправлялся по своим делам в университет с приятным чувством, что Маргарита преданно ждет меня и, когда я наконец вернусь, ее ноги будут уже широко раздвинуты и сама она будет в полной боевой готовности.
Восемь месяцев я провел в трауре и скорби, предаваясь печальным воспоминаниям. Я перестал посещать кварталы красных фонарей и совершенно избегал женского общества. Однако, несмотря на это, женщины как таковые никуда не исчезли. Худые и толстые, стыдливые и закомплексованные, они продолжали кружить вокруг, как бабочки.
Среди худых особенно выделялась одна моя ученица по имени Ева. Преисполнившись ко мне жалости, эта очкастая, тощая, кокетливая девица поставила своей задачей воскресить меня из мертвых и стала искать путей сойтись со мной поближе. Явно принимая меня не за того, кем я был на самом деле, она хотела не только вернуть меня к жизни, но и продемонстрировать мне, как эта жизнь выглядит на самом деле. Неизменно восторгаясь мной, она считала меня выдающимся ученым и, видимо, поэтому решила пожертвовать свое тело науке. В то время мне перевалило уже за тридцать, моя потенция несколько снизилась, и я очень обрадовался возможности восстановить ее в объятиях молодой девушки.
Думаю, что сейчас самое место воздать Еве должное. Дело в том, что она отличалась совершенно уникальными физиологическими особенностями. Можно без преувеличения сказать, что это была самая «влажная» женщина в мире. Несмотря на ее худобу, полное отсутствие жира и характерных женских выпуклостей, ее влагалище выделяло какое-то совершенно невероятное количество слизи. Когда душа Евы взлетала на заоблачные вершины страсти, влагалище откликалось на это слезами счастья, пенистым потоком изливая целые реки сладковатого любовного сока, грозившие затопить нас обоих. Временами я даже всерьез подумывал о том, что находиться в ее объятиях, когда рядом нет спасателей, крайне опасно для жизни. Однако вслух я этого никогда не говорил. Я бросался в ее бурные воды голышом, отчаянно греб против течения, нырял под воду, когда накатывала волна, зажмуривался, когда на лицо мне обрушивался водопад душистой влаги, и, не уставая восторгаться чудесами, коими меня одаряет природа, погружался в Еву с головой.
По каким-то непонятным причинам мы не могли с ней заниматься этим в закрытом помещении. Когда у Евы появлялись первые признаки желания, мы сбегали за город, и там, на каком-нибудь зеленом лугу, я швырял ее на траву, бросался в омут страсти и закупоривал ее лоно жезлом своей мужественности. Слившись воедино, мы отправлялись в плавание по реке любви. Она обхватывала ногами мой зад, потом закидывала ноги мне на плечи, я крепко стискивал ее в объятьях, засовывал ей палец в прямую кишку, она стонала от наслаждения, и мы оба взлетали на вершины блаженства. Ева была для меня как порыв свежего ветра, который снова делал меня юным. Она была живительным источником влаги в самом центре засушливой пустыни.
Ни с педагогической, ни с какой другой точки зрения перспектива сближения с Евой меня совершенно не смущала, однако сошлись мы далеко не сразу. Очень долго мы только и делали, что разговаривали. Со стороны это, наверное, выглядело забавно, но нам, как ни странно, нравилось такое времяпрепровождение. Я рассказывал ей о своих приключениях, а она, в свою очередь, как завороженная слушала. И по тому, как она слушала, я понял, что она в меня влюбилась.
На своем веку я встречал множество женщин, но влюблялись в меня лишь очень немногие. Человек я по природе своей нерешительный, боязливый, и до Евы ни одна из моих женщин по-настоящему меня не любила. Возможно, именно поэтому Ева стала первой, попытавшейся женить меня на себе, и, насколько мне известно, единственной, кто от меня забеременел. Женщины наделены врожденным инстинктом размножения. То, что мы, мужчины, понимаем лишь в достаточно зрелом возрасте, женщины осознают уже в возрасте лет десяти, а некоторые и того раньше — в детском саду.
Я видел, что Ева хочет от меня детей, понимал, что я тот мужчина, с которым она хотела бы связать свою жизнь, и, по правде говоря, мне это даже нравилось. Единственным камнем преткновения была Лола. Я все еще ощущал себя связанным с ней. И хотя сама Лола ровным счетом ничего от меня не требовала, я считал, что без ее согласия не имею права производить на свет потомство с другой женщиной.
Пришлось заняться поисками Лолы, и мои израильские друзья взялись мне в этом помочь. Из нашей переписки я узнавал также о последних событиях на моей многострадальной родине и вскоре понял, что дела там обстоят далеко не лучшим образом и мой народ семимильными шагами приближается к своей неумолимой погибели. Когда друзья рассказывали мне о празднествах мира и о польской хунте, разъезжающей с визитами по арабским странам, я, как профессиональный пиполог, сразу же сделал вывод, что «мир» и борьба за него стали объектом коллективной мастурбации и что мастурбирующие никогда не смогут дойти до оргазма. Понятие «мира» заместило для них обнаженную женщину за стеклом в кабинке для подглядывания.
Каждый ученый-пиполог знает ныне, что больше всего на свете вуайерист боится, как бы его фантазия не обрела реальность. Он не хочет, чтобы женщина превратилась в настоящую женщину из плоти и крови. Он предпочитает, чтобы женщина оставалась нереальной грезой, недоступным объектом желания, который маячит за стеклом. Вопрос «быть или не быть», мучивший неуверенного в себе шекспировского героя, для вуайериста не актуален. Он хочет только грезить, и больше ничего.
Как раз в те дни, когда я искал Лолу, чтобы она отпустила меня на свободу, на моей родине стала популярной одна сказка. В ней говорилось о некоем короле и его несметном войске. Всю жизнь король вел войны, но в конце жизни, возможно даже в самые последние минуты перед смертью, неожиданно понял, что в действительности он сторонник мира. И как раз в тот день, когда он это понял, один вообразивший себя мессией придурок взял да и продырявил его из пистолета. И вот весь народ (за исключением той его половины, которая за народ не считается) погрузился в глубокий траур. Люди зажигали свечи на площади, горевали по убитому королю и оплакивали рухнувшие вместе с ним надежды на мир. Эта прекрасная поэтическая сказка меня очень умилила. Потоки слез, затопившие последние остатки разума моих соотечественников, были по-настоящему трогательными. Однако как специалист-пиполог я знал, что оплакивание мертвого короля — не более чем лицемерное соблюдение приличий. Все эти плакальщики, со всеми их свечами, в действительности и уничтожили его семя, оттолкнули руку, протянутую к миру. А траурная вакханалия была лишь еще одной формой вуайеристского онанизма. Под маской скорби проглядывала плохо скрываемая глуповатая радость.