Стайка мальчишек-школьников; от них такой сладкий аромат, словно у каждого за щеками по шоколадному батончику. Они шумные, как и все мальчишки. В возрасте до шестнадцати лет крайне важно кричать во всю глотку и хохотать так, чтобы стёкла дребезжали. Потом внезапно начинается взросление со всеми симптомами: влюблённость, мысли и планы.
Капельки дождя дотрагиваются до лица, только это не дождь, а мягко сгущающийся туман. Я достаю из сумочки компактный фотоаппарат — наконец-то купила — и делаю несколько снимков, как огни пятнышками расплываются в мягком ночном воздухе.
Электроскрипка. Любимая скрипачка, которая заставляет меня танцевать, где бы я ни находилась. Я снова прикрываю глаза и иду совсем не спеша. Почти ночь, людей на аллее совсем мало, и я засунула руки в карманы. И японский джазовый ансамбль. Тело жаждет действий, и мой шаг становится ритмичным. У меня в плеере сундучок со сказками.
И когда я раскрываю глаза и вижу зелёные огни аптеки и красный — вместо серого — сигнал светофора, а у девушки рядом — оранжевую куртку — я смеюсь и плачу от счастья; и эта девушка почему-то понимает, что мои слёзы радостные, и улыбается мне.
Я хочу подарить ей всю свою музыку за эту улыбку.
7.
У меня есть две фотографии, где Шахимат совсем рядом. Одна — ничего особенного, три учителя, девочки в передничках и чистой форме, мальчишки кто в чём получился; на второй он меня ругает за что-то; снимок случайный, кто-то из родителей сделал, а потом я его утащила, чтобы никто не видел, как меня ругают. До сих пор в коллекции, и хорошо, что не порвала, как собиралась.
На фотографиях, да и в январе, когда пришла работать в школу, Шахимат казался мне старше. Сейчас мы сидим вместе на небольшом плато на холмах, свесили ноги в пропасть, и он рассказывает мне про свою июньскую экспедицию — недельной давности. Это он так называет: экспедиция; на самом деле обычная поездка в Германию, обмен опытом; я смотрю на его профиль в вечернем свете и слегка недоумеваю — как будто он растёт обратно, в сторону молодости — скоро будет моего возраста. Влюблён он, что ли?
И что мне тогда со всем этим делать?
========== 5. Шахимат и банановое мороженое ==========
Люди по ту сторону стекла — в автобусе или в кафе — почему-то всегда считают себя невидимыми. Если надо что-то сделать незаметно от окружающих, хоть почесаться или поправить бюстгальтер под кофточкой, то обычно отворачиваются к окну. А ведь за окном гораздо больше зрителей. Некоторые из них очень внимательны.
В наушниках играет Изабель Жоффруа. Это грустно и красиво, как дождь.
Я люблю смотреть в окна. Иногда я иду мимо кафе, витрин и жилых домов и едва не спотыкаюсь, настолько увлечена тем, что происходит за стёклами. От этого зрелища меня могут отвлечь только запахи. Например, когда я почувствовала ароматы целых охапок роз, я поняла, что я дошла до центрального проспекта и что скоро в школах выпускные балы.
На входе в кинотеатр неподалёку висела афиша: «Двойное сердце». И почему-то вспомнила, как ещё в школе ходили слухи, что у Клавдия Ивановича два сердца вместо одного. Спрашивать никто не решался, тема казалась запретной, а потом просто забылось.
Накрапывает лёгкий дождь, но он никому не мешает.
1.
Не люблю болеть, но иногда приходится. Иду по улице, немузыкально хлюпаю носом, и всё это в тридцатиградусную жару. Очевидно, сквозняки. Единственное стихийное бедствие, которого я по-настоящему опасаюсь, при том, что ужасно закалённая. Не люблю болеть! Голова ничего не соображает, уши закладывает, всё раздражает, и я молчу про всё остальное, неаппетитное. Я пришла домой и сердито легла спать.
Всё было прекрасно: мы с Шахиматом совершили вылазку на природу; карабкались на какие-то холмы на вершину мира, и он деликатно подталкивал меня снизу вверх, когда силы заканчивались; Шахимат делился впечатлениями о поездке, я беззастенчиво загорала и фотографировала, а домой вернулась очень довольная и приятно измученная километрами, правда, истёрзанная комарами и с гудящими ногами. Распахнула все окна и двери, чтобы в квартире была хоть какая-то свежесть, и тут-то меня сквозняки и настигли, прекрасную и неодетую из душа. Великолепные начинания часто заканчиваются насморком.
Очень логично я рассердилась на Шахимата и не разговаривала с ним несколько дней. Потом за ужином подумала, что неправа, позвонила в квартиру напротив (одевшись вполне сдержанно), но никто не ответил. Позвонила на телефон — трубку взял неожиданно Юрий Сергеевич, он же Лисарасу, он же Зомбий Петрович, и глухим от волнения голосом сообщил, что Шахимат в больнице, и даже не в нашем городе, а увезли его в столицу, потому что случай редкий и даже любопытный, по словам врачей — стало плохо с сердцем.
С тем, что с правой стороны.
Я даже проснулась. Весь день ходила как варёная курочка в пикантном соусе, а тут сон как рукой сняло. Я постеснялась выспрашивать подробности, но Юрий Сергеевич по моему голосу понял, что я не знаю ничего; рассказал, что Шахимат от всех старательно скрывал, что у него два сердца, а не одно, что вынужден принимать специальные препараты уже много-много лет, что очень не любит обследования, но вынужден их проходить.
Я сидела на полу и шмыгала носом, боялась расклеиться и спрашивала, можно ли его навестить.
— Нет пока. Там всё не очень хорошо.
Я наскоро попрощалась, отключилась и разревелась по-настоящему. А когда умылась, привела себя в порядок и почувствовала, что голова, хоть и опухла от слёз, соображает лучше, подумала, что не узнала точно, где сейчас Шахимат, будет ли уместным поехать и помогать хоть как-то, и тысячу других мелочей; терзала Зомбия Петровича по телефону ещё полчаса, он уже не чаял отделаться от меня, поэтому был согласен на всё, и мы назначили на ближайшее время совместную поездку — всего несколько часов на поезде. Сразу, как станет известно, что мы можем помочь.
Уснула крепко, а проснулась совсем здоровой. Мне показалось нелепым болеть в таких обстоятельствах.
2.
Всю дорогу до Павелецкого вокзала я думала — с небольшими перерывами — почему я еду в другой город к человеку, который меня постоянно избегает, которого я постоянно избегаю, который вообще неясно зачем мне сдался, которого вряд ли я сумею даже навестить толком, которому я там в больнице совершенно не нужна — апельсинов с бананами принести? — и ещё думала, куда опять делся Зомбий Петрович. Но на то он и Зомбий Петрович, чтобы считаться мифом, сотворённым народным суеверием; основную информацию я из него уже вытянула, а дальше разберёмся сами.
Если, конечно, он сказал правду.
В поезде поначалу было скучно. Я забралась на верхнюю полку и сидела там, свесив ноги, пока подо мной не образовался какой-то молодой человек, вошедший на полустанке. Он бы, может, и не против был любоваться моими пяточками, но мне было неуютно. Я только спряталась под тонкое покрывало, как в купе начали разгадывать кроссворды. Разгадывали их ужасно непрофессионально. Мне пришлось вытащить наушники и подсказывать. Не знаю, что бы они там без меня делали. Меня упросили спуститься вниз и стали угощать вкусной курицей и тушёными овощами, варёными яйцами и копчёной колбасой, хрустящим хлебом, свежим чаем с зефиром и печеньями, шоколадом и грейпфрутами; потрясающе, сколько снеди берут с собой в поезд, даже если ехать пять или шесть часов. Я могла бы и не брать с собой ту скромную упаковку печенья, которую купила у самого вокзала.
Сыто отдуваясь, я полезла к себе наверх. После обеда это оказалось сделать сложнее. Мне казалось, я уже не буду помещаться на верхней полке, но я справилась.
Уснула, а пока спала, кто-то раскрыл окно, и меня снова продуло. Так что в Москву я приехала сопливая, недовольная и уже сомневающаяся в целесообразности. Не поездки, а вообще всего на свете.
3.
— Там в холодильнике,— сказал Шахимат,— лежит надкушенная пицца. Если я надкушу её ещё раз, ей уже не станет хуже, а мне станет лучше.