— Вы как хитрый и наивный ребёнок,— я рассмеялась, но достала ему пиццу и даже покормила. Никогда не кормила с рук ни одного учителя музыки; волнующее ощущение. Опасалась только чихнуть в неподходящий момент.
— Слушайте. Все великие люди мало жили, вот и мне что-то нездоровится. Лишь вредная еда меня и спасает.
— В вашем положении только такие шутки и уместны,— понимающе кивнула я.
— Это точно. Слушайте дальше. Я сейчас больной, и всё это может сойти за бред, поэтому можно смело рассказывать.
— Уже заинтригована.— Я уселась на стуле поудобнее — подвернув одну ногу под себя.
— Тринадцать лет назад у меня была подруга, и её звали Кристина.— («Так-так»,— подумала я.) — Я не знаю её отчества. Мы знали друг друга совсем недолго; правда, я успел узнать, что она приёмная дочь, так что даже если бы она и была тоже Робертовна… Впрочем, не сильно важно. Она была очень похожа на вас. Или вы на неё. Сейчас, когда я знаю вас взрослой девушкой, ещё похоже…
Шахимат разволновался, и я встала, поправила покрывало — он был накрыт почти до подбородка, и только трубочка, по которой поступал физраствор, тянулась от капельницы к его руке. И я слегка погладила его по руке. Мне нужно было делать вид, что я совершенно невозмутима — особенно после слов о приёмной дочери,— и я очень старалась.
Я снова села.
— Мы гуляли с ней как-то ночью в одном посёлке, где я тогда жил. Кристина нашла в зарослях лопуха очаровательного котика и немедленно подружилась с ним. Ну, знаете, как у всех девушек бывает. На мой вкус — обычный кот, а для неё — предмет внезапной страсти. Она обещала взять его с собой. Он убежал, она за ним. Мы гуляли где-то у вокзала, там безлюдно по ночам и светло. Я прождал минут десять, и тут понимаю, что Кристина куда-то делась. Стал бегать по окрестностям, искать, звать. И не нашёл.
Я прикусила губу. Было сразу как-то много вопросов, но я молчала.
— Через час или полтора мимо ехал поезд. Огромный, какой-то нереально большой. И в окнах — целые гроздья детей. Все задумчивые. Лет по одиннадцать или двенадцать, но лица взрослые, внимательные. И среди них — Кристина, копия. Девочка, невероятно похожая на мою Кристину. То же лицо, те же волосы, даже блузка белая, как у неё, с похожим воротником. Но — лет на десять младше.— Шахимат помолчал и заворочался, удобнее устраиваясь на узкой койке.— Или на пятнадцать, кто вас разберёт. Вы не поверите. Я настолько сошёл с ума, что узнал, что это за громадный серебристый поезд, взял такси, приехал на станцию раньше, чем этот поезд, и следил за девочкой до того момента, пока она не зашла куда-то — домой, очевидно. По разговору с попутчицами я услышал, что зовут её действительно Кристина. Вы это были, как вы догадываетесь. Только не помните, это давно было… Потом я устроился в школу. А ту Кристину, свою подругу, так и не смог найти.
4.
Я сижу на лавочке в больничном дворике и ем банановое мороженое. Очень удачное решение во время насморка, но мне нужно чем-то заглушить пульсирующие внутри меня впечатления.
Мне нравятся больничные дворики. Обычно в них уютно, солнечно и тихо. Иногда, правда, ветер. Сейчас он выдувает из моих рук мороженое.
Я щурюсь на солнце и плотнее запахиваюсь в длинную рубашку. Я подумала, почему бы не носить длинную рубашку вместо платья, если уже есть шорты.
Бред это или не бред, но сон, в котором я гуляю по ночной дороге и ищу кота, а потом внезапно понимаю, что я стала маленькой девочкой, и поэтому возвращаюсь домой на огромном поезде,— этот сон я вижу почти каждый год.
Мимо меня проходит очаровательная девушка с аристократичными движениями, с волосами принцессы и в лёгкой накидке поверх платья, но без одной руки; у меня щиплет горло и нос, я оставляю недоеденное мороженое на лавочке и медленно иду на выход из больничного двора. Сторож рядом с будкой видит, как я сутулюсь, и делает мне замечание. Спина болит так, словно меня били.
5.
Четыре дня спустя я вернулась домой. Обратная дорога была скучной, если не считать того, что на поезд я чуть не опоздала; никто в вагоне не буянил, не пел песен и не любовался на меня тайком. Был только тихо пьющий пиво сосед, которому другой сосед, свесившись сверху, рассказывал всё. Настолько всё, что я взмолилась, и он приумолк.
Большой город утомил меня. Я сдалась под наплывом людей, машин, шума и скоростей, меня хватило меньше, чем на неделю. Не понимаю, зачем так жить — безвкусно, в пробках и не глядя. Я с наслаждением вышла на своей станции и до дома шла пешком — почти час от вокзала. Я подумала, что в Москве я почти не фотографировала — только потоки вечерних машин, и мосты, и девушку, загорающую в парке в купальнике без верха, и парочку лет семидесяти с леденцами на палочках. Достала камеру и сделала несколько снимков, почти не целясь — дома разберусь.
Пошёл мелкий дождик, и я подставила ему лицо. Стояла и мокла минут десять, наверное, пока он не кончился, а потом всё же зашла домой.
В почтовом ящике был конверт без обратного адреса, две местные бесплатные газеты и ворох рекламы. В конверте лежала обиженная записка от Дашеньки. Она соскучилась и по всему городу не может найти любимую учительницу. Я улыбнулась, взяла телефон и написала девочке сообщение, что я приехала, пусть приходит ко мне кофе пить. К чаю я попыталась привыкнуть с моими юными гостями, но так и не смогла.
Телефон зазвонил тут же, из трубки раздался восторженный вопль Дашеньки, которая обещала быть ровно через пять минут; я выторговала себе полтора часа на душ и отдых после дороги, наскоро привела себя в порядок и побежала в магазин за сладостями.
По пути мне встретился совершенно прямоугольный молодой человек в сером летнем плаще. Он был на голову выше меня, прямой, словно склеенный из картона; с ним под руку шла девушка неземной красоты, и её рыжие волосы сияли в лучах полуденного солнца, развеваясь на лёгком ветру. От девушки исходило такое сияние доброжелательности и дружелюбия, что я остановилась в тени дерева и долго любовалась ею.
6.
— Как Пётр поживает? — спросила я.
— Юлька-то? — переспросила Дашенька презрительно.— Его не вытащишь из компьютера. Он в нём живёт. Он в нём погряз. Пусть поскучает по мне, пропащий человек и неблагодарное существо.
Великосветскую беседу мы вели на крыше моего дома. Это была идея девочки, а я знала потайной ход на крышу через соседний подъезд. Пётр, незадачливый кавалер Даши, как-то восхитился, как красиво играет ветер с её волосами. Это был первый и последний комплимент, а значит, самый запоминающийся, поэтому Даша очень непоследовательно наслаждалась ветром и забиралась повыше, чтобы волосы были заметнее.
Кофе с круассанами на крыше — что-то немного французское, как мне и подобало; а девочка, вытянув загорелые ноги и прислонившись к загадочного происхождения кирпичной кладке, беззаботно рассказывала мне новости и школьные сплетни.
Я тоже разулась и разглядывала свои ноги. По ним было видно, сколько я хожу босиком. Я вспомнила, сколько раз я ловила взгляды Шахимата, которые он тайком бросал на мои ноги, пока мы гуляли, и на мою грудь, пока я загорала, укрывшись в высокой траве. Я загрустила, и Даша срочно решила меня развеселить, рассказывая, как требовала от одного молодого учителя объятий, а он краснел, но соглашался.
— И вы знаете,— сказала девочка,— кажется, я знаю о любви больше, чем он. Конечно, я не имею в виду платоническую любовь.
7.
К ночи я бродила босиком по прохладному песку у реки; заходила по колено в воду; бросала камешки, стараясь, чтобы они подпрыгивали на спокойной воде, как блинчики. Села на песок, ощущая, какой он прохладный до влажности, и разглядывала собственные ноги сквозь воду. С противоположного берега светили огни всех цветов.
Достала телефон — написал Шахимат. Бог весть почему, но написал на старопортугальском языке. Я хмурилась, но разобрала текст. Он писал, что скучает, что снова хочет любоваться моей красивой спиной и стройными ногами и что скоро приедет. Нескромные вещи, конечно, гораздо проще писать на иностранных языках. Из чего я сделала вывод, что португальский язык для Шахимата не родной, поэтому, припоминая сложные слова, ответила ему на латыни. Он мне на гасконском диалекте французского, только совсем уж неделикатно; я вспыхнула и строго, по-немецки, попросила его не забываться. В льстивых выражениях на польском языке Шахимат попросил извинения, и я от души, на своём убогом японском, ответила ему, что так и быть, прощаю. После этого он умолк. Что я наделала, подумала я с улыбкой и растянулась на холодном песке. И почти задремала, но вдруг телефон зазвонил. Я нахмурилась и взяла трубку; звонил Зомбий Петрович — в моей телефонной книжке он так и был записан.