— Мебель — не спортивный инвентарь, портить имущество не нужно,— сообщает директор уже из глубин коридора; как можно было оттуда увидеть, не знаю, но кажется, ко мне уже неприязненно относятся.
Что ж. День, драгоценный день, когда можно было не просыпаться вовсе, пропал. Я хочу ещё раз пнуть кресло, но вдруг тут камеры слежения, и я тихо, бережно выхожу.
Кафе. Точно. Сейчас устрою гастрономический разврат. Ни одного молодого мужчины среди преподавателей я не заметила, всё сплошь дань традициям и ветераны; так что приглашаю себя сама. Или ограничиться кафетерием и скромным заварным пирожным, ловить ускользающий крем на лету и помешивать мутный кофе в пластиковом стаканчике? Это дешевле, но тоскливо. «Галдёж, хамство и экономия». Примерно под таким лозунгом работают все знакомые мне кафетерии в радиусе мили.
— Боюсь показаться навязчивым, но могу предложить выпить кофе в «Ля Буше»,— да, голос высоковат, но почему я считала его неприятным? Я сдержанно соглашаюсь, и Шахимат ведёт меня тайными тропами ко вполне респектабельному кафе. Странно держать под руку человека, который ставил мне тройки. Странно, но потом вкусно и очень вкусно, когда мы уже в тепле, и джазовые реинкарнации известных песен тихо за плечами наполняют воздух. Я пытаюсь заплатить сама, но Шахимат останавливает меня властным жестом. Всё это вызывает сомнения, но до чего же вкусные эти рулетики с мясом снежного краба! И десерт из горячего мороженого, и наконец-то калуа, но обнажённой я сегодня танцевать не буду даже в грёзах, несмотря на отчётливый хмель в голове где-то над бровями.
Он — Шахимат, а не хмель — предлагает пройтись, пока ветер утих; темнеет слишком рано, и снег искрится перед глазами, превращаясь в зону расфокуса, и привлекательными кажутся даже фонари. Чуть терпкий запах парфюма, «Артизан». Шершавый плащ — он слишком легко одет, я чувствую прилив беспокойства. Калуа постепенно выветривается из крови, и мы просто молча идём по застывшей набережной вдоль застывшей реки. Ржавый корабль, вмёрзший и напоминающий одинокий остров.
Шахимат берёт пригоршню снега.
Я улыбаюсь.
Каждое мгновение — как искорка снега, все видны по отдельности и сразу. Мягкая волна качает меня, но всё передо мной стоит твёрдо, как гранитный спуск к воде. Ко льду.
Берёт пригоршню снега.
Лепит снежок. Я улыбаюсь снова.
Он хочет поиграть со мной в снежки. Тонкими, прекрасными пальцами я набираю тёплый снег — почему он такой тёплый? — и жду атаки.
Меня не смущает, что Шахимат на двадцать или двадцать пять лет старше.
Шахимат размахивается и кидает снежок на середину реки.
Я в недоумении. Почему не в меня? Я хочу этого.
Ржавый корабль скрипит и заваливается набок.
— Меня ведь по-настоящему так и зовут. Шахимат. Я, конечно, далеко не принцесса, но имя моё вы откуда-то узнали.
Я вглядываюсь в его узкое лицо с южными чуть выдающимися скулами. Он такой высокий и тёмный.
Я шепчу:
— Шахимат…
5.
Медленно, медленно я закрываю за собой дверь и в нерешительности стою в прихожей. Соображаю, что снять ботинки было бы нелишним, расшнуровываю их, потом пытаюсь раздеться прямо в прихожей, но не нахожу, куда повесить самые трепетные части своего гардероба, поэтому иду в ванную и умываюсь.
Вечер закончился странно. Пришёл Зомбий Петрович, коротко кивнул мне, взял Шахимата под мышку и унёс куда-то. Я в одиночестве стояла на набережной, пока не пошёл снег, снег облепил меня тут же совсем неприлично, я побежала домой, едва не теряя ботинки на ходу, и пыталась собрать мысли в один флакон.
Я вымылась, отмыла от себя все странные воспоминания дня и пошла на кухню, но именно в этот момент всё стало чёрно-белым, и я, стоя в пушистом полотенце и босиком посреди кухни, горько заплакала, спрятав лицо в ладони.
Последний раз это было больше года назад, когда цвета вдруг пропадают, и я гляжу как в старый чёрно-белый телевизор, и это может длиться минуты, а может — недели. Это так печально, потерять всё тепло и всю красочность последних часов — за мгновение.
Когда-то это даже красиво, отливает гранёной изумрудной зеленью, но всё такое монохромное и сдержанное, даже синяк над правой коленкой — откуда он, господи, и вообще зачем это всё? Только утром ещё не было синяка.
Я сижу в уголке и пью чай. Он тоже чёрно-белый. На дне чашки чёрный, когда проливается каплями — светлый. Оттенков много, но они меня раздражают. Я швыряю от себя пустую чашку — точно рассчитанным движением, чтобы она покатилась по ковру и не разбилась; яростно тру глаза, от этого только темнее, я реву по-настоящему, не могу успокоиться и привыкнуть; и засыпаю прямо на кухне, на коврике. Просыпаюсь с головной болью, посреди ночи, и перед носом мои бледные коленки — во сне я жутко замёрзла, приобрела форму клубка и вполне закономерно проснулась с ярко выраженными желаниями; а синяк не синий, и не чёрный, а какой-то зеленоватый, и это меня повергает в буйное восхищение. Я разглядываю все свои чашки, и на память называю все коричневые оттенки своих волос, которые я теперь снова вижу. Я расслабленно смеюсь, и тут мне приходит в голову, что, во-первых, я помню, где живёт Шахимат — мы школьниками подглядывали и испытали разочарование от трёхэтажного общежития в рабочем районе, от прислонённого велосипеда с грязным мешком, а прямо над велосипедом — номер дома, отчётливо перед глазами; а во-вторых, что я проснулась, потому что жутко хотела в туалет.
Через полчаса, в предрассветной мгле, я совершаю безрассудный поступок: пешком иду к дому Шахимата. Мне, по крайней мере, хочется надеяться, что мгла предрассветная, уж больно она безрадостная.
6.
Ботинки у меня в руках, иначе они слишком громко стучат, и ноги в тонких колготках отчаянно мёрзнут на стылом полу. Даже коврик не спасает, он какой-то каменный, вековой. Шахимат и Зомбий Петрович вполголоса спорят, яростно, и пусть отсохнут мои уши, если это не старопортугальский язык. Я настолько поражена, что чуть не выронила ботинки. Ветер скрипит дверьми, я зябко повожу плечами и пытаюсь вникнуть в смысл. Португальский я учила как один из факультативов в университете, и перестроиться на средневековую речь непросто, но занимательно. Постепенно я понимаю, что Шахимат говорит про меня; правда, как про абстрактную симпатичную девушку, которую он пытается охмурить. Знал бы он, как был близок к цели, пока его не унесли, как французский багет свежим парижским утром. Зомбий Петрович его почему-то отговаривает, но у него такой непривычный акцент, что от меня ускользает половина слов.
Я стучу костяшками пальцев; оба мгновенно вскакивают, и — приятно осознавать, что я могу удивлять; впрочем, мои ноги тут же укутывают пледом, сажают в самое глубокое кресло и мастерски готовят слишком ранний завтрак. Выглядит это космически: Шахимат одно за другим подбрасывает яйца, а Зомбий Петрович на лету рассекает их пополам огромным тесаком, складывая скорлупки в свободную ладонь. Сковорода тут же, посреди комнаты, на какой-то подозрительной жаровне; специи Шахимат щедро сыплет из расписного кисета, и могу поклясться, что они разные. Из одного кисета — разные. Я ловлю себя на том, что любуюсь их движениями, приоткрыв рот.
— Ничего,— бормочет Зомбий Петрович,— застрянешь тут на пятьсот лет — и не тому научишься.
Пятьсот лет. На днях это число уже звучало. Да, зарплата, которую мне не видать, наверное. Не везёт мне с зарплатами, мы с ними по разные стороны баррикад.