Я коснулась губами её лба, чтобы пощупать температуру. Ничего критичного, немного повышенная. Но никаких криков ворон я не слышала. Вокруг была предгрозовая тишина, и мне нужно было найти любое место, чтобы мы не попали под ливень.
Закаркали вороны. Я удивлённо поглядела на девочку.
— У меня перед дождём почему-то слух обостряется,— объяснила она.
Я снова звоню Марине. Она снова не отвечает.
И я снова звоню Оле. Её телефон по-прежнему отключен.
Мы с девочкой направляемся в сторону небольшой рощицы. Уже падают редкие капли, а небо стало совсем тёмным. Я время от времени гляжу в экран, но на нём всё без перемен.
— Сейчас она вам позвонит,— и девочка успокаивающе проводит мне ладошкой по плечу.
Наконец звонит телефон; я хватаю трубку; в этот момент становится нестерпимо ярко от вспышки молнии, и телефон выключается прямо у меня в руке.
Гром грохочет так, что Даша зажимает уши ладонями, а я не успеваю.
И наступает чёрно-белая тишина.
Зато отчётливо пахнет полынью. Горький и приятный запах.
6.
Даша доела шоколад и облизала пальцы. Я бы хотела точно так же сделать, но стеснялась. Даша улыбнулась мне и достала из рюкзачка влажные салфетки.
Гроза закончилась удивительно быстро. Мы выбрались из густых ветвей, дошли до дороги и пошли по обочине.
— Кажется, я знаю, где её искать. Тут есть такое заведение…
Через километр я наконец-то вижу то, о чём девочка мне пыталась втолковать. Небольшое приземистое здание. На входе висит табличка: «Белый кролик. Придорожное кафе».
То, что всё черно-белое, не слишком мешает. В такую погоду краски природы не такие уж привлекательные. А вот то, что я слышу девочку через слово, ужасно мешает. Правда, отлично слышу, как она непрерывно кашляет. Я непроизвольно нажимаю на уши ладонями, потом пальцами, но звуков не становится больше.
Я спускаюсь по ступенькам вниз, оступаюсь и с размаху лечу куда-то вниз; испугаться я не успеваю, потому что тут же больно ударяюсь локтём и коленом, а потом слышу дыхание. Достаю фонарик и сразу же вижу Олю.
Сначала мне кажется, что она без сознания. Я стою на коленях и встряхиваю её за плечи, едва осознавая, что делаю. Под ногами всякий мусор, и что-то больно впивается в мою коленку; но в этот момент Оля открывает глаза и улыбается. Говорит что-то, и я, сама себя не слыша, медленно отвечаю:
— У меня временно пропал слух, так что буду читать по губам, говори чётко.
Девочка старательно артикулирует слова, и я разбираю: упала, потеряла сознание, кажется, всё хорошо, нога болит. Я помогаю ей подняться, и через какие-то десять минут мы уже на улице; Даша, свернувшись комочком, сидит на самом пороге. Я хочу осмотреть Олину ногу, но слышу:
— Такси приехало.
И правда: рядом с заброшенным кафе тёмно-синяя машина с шашечками. Спустя мгновение я понимаю, что я слышу и голос Даши, и тихий стон Оли, когда она наступает на подвернутую ногу, и шум ветра.
На мгновение в голове мелькает злорадная, но несправедливая в целом мысль, что из мужчин-таксистов никто не решился ехать в такую глушь в грозу; это потому что за рулём очень молодая девушка. Таксистку я узнаю не сразу. В прошлый раз она была цветной и в коротком платьице; сейчас Нацуко чёрно-белая, в лёгкой куртке и в джинсах. Правда, аромат всё тот же, сладковатый, с клубнично-вишнёвым привкусом на нёбе: она выбегает из машины, и мы вместе бережно усаживаем девочек на заднее сиденье.
— В третью городскую?
— В третью городскую.
Эти фразы мы говорим с ней хором. И обе улыбаемся. Потом я сажусь на переднее сиденье, рядом с Нацуко.
Она едет так быстро, что я непроизвольно упираюсь ногами в пол, словно педаль тормоза в моём ведении. Но быстро привыкаю: ехать не так близко, дороги пустые, и скорость оправдана; правда, один раз нас немного заносит, и я краем глаза замечаю, как очаровательные губы Нацуко говорят что-то такое, не совсем приличное.
Я смотрю на девочек на заднем сиденье. Они обе спят. Это хорошо.
7.
Полуденное солнце заливает холл, где я сижу; зеркальный шкаф, я и операционная образуют равносторонний треугольник, поэтому в зеркальный шкаф я прекрасно вижу, что происходит в операционной. Похоже, такое преимущество есть только у меня: я одна на крошечном диванчике. Впрочем, не знаю, считать ли это преимуществом.
С другой стороны, игра разноцветных бликов на окне мне ужасно нравится, учитывая, что цветное зрение вернулось ко мне только час назад. И то не совсем.
В той самой комнатке, где стоит зеркальный шкаф, высокая, красивая и строгая медсестра велит молодому человеку раздеваться. Он немного смущается, но раздевается до трусов; медсестра молодая и равнодушная. Её напарница, пухленькая и добродушная, в операционной стерилизует инструменты.
— Подавайте,— велит хирург. Слово кажется мне смешным — словно блюдо на стол; я сдерживаю улыбку. Я не вижу хирурга, а только слышу. Он спрятался где-то в недрах операционной, но от его голоса трясутся стёкла в холле. Не исключено, что от страха. Хирург представляется мне могучим бородатым мужчиной с руками толщиной в полторы моих талии.
Молодого человека раскладывают на столе. Через две комнаты я слышу громогласный шёпот хирурга:
— Ничего сложного, обычная атерома. Полчасика, не больше, а то я уже есть хочу. Ввожу анестезию.
Хирург появляется в поле зрения — то есть в зеркальном шкафу. Невысокий мужчина, без бороды и даже без усов. Руки сильные, но вполне человеческих размеров. Он делает инъекцию и спокойно ждёт, пока анестезия начнёт действовать. Молодой человек на столе вроде бы спокоен, но поза всё равно напряжённая. Словно ему неудобно перед медсёстрами. Та, что пониже ростом и постарше, негромко переговаривается с ним, он так же неслышно отвечает.
Хирург делает надрез. У меня в голове это сопровождается звуком, словно канцелярским ножом разрезают вдоль картон.
— Не больно?
Ответ мне снова не слышен.
Я не выдерживаю и отворачиваюсь. Вид крови мне не неприятен, но мне кажется, что я подсматриваю за чем-то неприличным. Принимаю удобную позу и неожиданно для себя задрёмываю. Просыпаюсь только тогда, когда молодой человек с заклеенной сзади шеей, уже одетый, выходит в холл; внезапно я понимаю, что я его знаю.
— Кирилл!
Это мой бывший однокурсник. Он немного неловко поворачивается ко мне — всем корпусом, потому что шеей вертеть нельзя.
— Кристина? Привет! — Он улыбнулся мне своей обычной тёплой улыбкой.
— Поправляйся скорее,— говорю я.
— Да ерунда,— он снова улыбается.— Врач говорит, хотя бы до полудня полежать в палате. Но я столько не выдержу. Минут через десять домой сбегу.
До полудня ещё два часа, конечно.
Мы несколько минут болтаем о всяких пустяках, и он уходит: его ждёт девушка. А мне эта встреча кажется очень приятной, словно мне наговорили хороших слов.
Хирург, человек с исполинским голосом, уходит, потирая руки и напевая вполголоса «Я ехала домой…», за ним вприпрыжку бежит медсестра, та, что пухленькая; наконец, в холл выходит высокая, красивая и убийственно спокойная вторая медсестра; это моя Марина; она улыбается мне, и мы идём за кофе.
Я рассказываю ей про девочек. Ничего серьёзного, но пару дней лучше понаблюдаться. Марина обещает присмотреть за ними — они этажом ниже. И я знаю, что с девочками всё будет хорошо.
— У меня операция была,— говорит Марина,— пока ты звонила. Я только потом увидела звонок.
— Ты же говорила,— улыбнулась я.
Марина заговорщицки оглядывается, распахивает халат и сильно задирает футболку; прямо под грудью и чуть правее всё заклеено марлей и пластырем вдоль и поперёк.
— Вот же блин,— говорю я.
— Это я ещё легко отделалась,— с улыбкой говорит она.— Но Ибрагим уже в предбаннике. Надеюсь, не слишком скоро выпустят.
— Если что, я знаю, где тебя прятать.
8.
Когда выпьешь слишком много вина или немного абсента, то непроизвольно хочется вытянуть губы уточкой. Потому что они как будто немеют. И ещё немеют пальцы ног.