2.
— Я не буду жаловаться,— сообщила я меланхолично.— Я переоденусь террористом и взорву школу. На каникулах, разумеется. Тогда надобность во мне точно отпадёт.
Директор смотрит на меня как на сумасшедшую, но подписывает заявление об уходе. Я тенью ходила за ней с этим заявлением почти неделю, но у неё находились дела поважнее, а последние три раза она убеждала меня, что я обязана остаться и положить свои молодые годы на алтарь общего обязательного образования, и если нет, то вечно гореть мне тусклой синей лампочкой в аду.
Разумеется, после всех этих телодвижений долгожданное чувство свободы не пришло, и вкус победы был подпорчен пересолёнными маслинками.
Однако я сказала напоследок фразу, плотно засевшую в голове:
— Ну вот и всё, шах-и-мат, господа.— Известно с чьим акцентом. В пустоту: директор уже ушла.
— Вы меня звали? — поинтересовался голос, немного высокий для мужского, но в целом приятный; я слишком круто развернулась на каблуках от неожиданности и чуть не свалилась, но Шахимат бережно подхватил меня и прочно установил на высоком бордюре. Так создавалась видимость, что мы говорим на равных.
— Вы… откуда? — пролепетала я, а потом, внезапно вспомнив, гневно спрыгнула с бордюра и с достоинством зашагала прочь.
Разумеется, Шахимат догнал меня и извинился.
— Я вас ждала, не уходила домой после тяжёлого дня,— с неподражаемой горечью говорила я ему, впрочем, смягчаясь.
— Честное слово, Кристина Робертовна, я думал, вы поняли, что это была шутка.
— Шутка? — возмутилась я.— И про возраст тоже шутка?
Шахимат кивнул, но как-то неуверенно.
— Почему вы тогда говорили на старопортугальском?
— Это наше хобби, мы с Юрием изучаем старые языки и разговариваем на них между собой, чтобы никто не понимал.
— Хилая отмазка,— отрезала я.
— Пойдёмте лучше в кафе. Я ведь обещал.
Я дала себя уговорить.
3.
— И всё-таки, почему вы так резко исчезли? Вы ведь жили в этом общежитии уже давно.— Этот вопрос я задала уже после того, как отведала десерт из шварцвальдской вишни. Вокруг реяли тени благосклонных официантов, шепчущих в самое ухо что-то про свежайшую осетринку и нежнейший балычок. Сладкое и немного острое армянское вино уже плескалось на донышке бокала.
— Если серьёзно — вы нас раскрыли. Нам показалось, что вы слишком уж настойчиво окружаете нас своим вниманием. Потом я, конечно, понял, что это скорее девичий интерес к импозантному и немного загадочному мужчине.
Я фыркнула, но возражать не стала.
— Но к тому времени мы уже переехали в пригород.
— Это было грустное время,— призналась я.— В моей жизни только начало происходить что-то интересное. И тут же испарилось.
— Вы ведь меня знали уже лет десять к тому времени,— поразился Шахимат.
— Больше. Но ёлки-палки, извините за мой старофранцузский! Школьнице позволительно увлечься стареньким преподавателем только в романах Набокова — и не надо на меня так смотреть, сами в два голоса говорили, что вам глубоко за семьсот,— в этот момент Шахимат повёл глазами вокруг, никто ли не слышал,— а сейчас я взрослая и самостоятельная девушка. Тогда вы для меня существовали только как учитель немецкого и, к несчастью, музыки, а сейчас — все эти разговоры, ухаживания…
— Грёзы про Таиланд, танцовщиц и калуа,— подсказал он.
Я поперхнулась. Я терпеть не могу, когда так пишут: «Я поперхнулась и изумлённо уставилась на него». Но я на самом деле поперхнулась, закашлялась, жестами показала, что меня не надо стучать по спине, отпила пару глотков «Воскеваза» и тогда только изумлённо уставилась на него.
— И после этого вы говорите о каких-то шутках?
— Я не умею читать мысли.
— Умеете.
— Нет.
— Да.
— Вы в блокноте нарисовали изящную фигурку полуобнажённой танцовщицы в саронге, а я случайно подглядел.
— Случайно, ага. А калуа?
— Вы неправильно произносите это слово, по-французски. А нужно с ударением на предпоследний слог: «калуууа».
— Калуууа,— я то ли передразнила его, то ли повторила, запоминая. Сама не знаю.— Только не уходите от ответа.
— Какая же девушка не мечтает о калуа? Загадочное и приятно пишется, и даже слышится.
— Обычно девушки мечтают о «Бейлиз» и «Джек Дэниелс»,— поправила я его.
— Девочки помоложе, им нравится сладкое и запретное. Я в курсе,— сообщил он с видом превосходства и с таким серьёзным видом, что я расхохоталась.— Осторожнее, не поперхнитесь снова.
— Обещаю,— я тут же закашлялась.
— Вы не держите обещаний.
— Кто бы говорил,— возмутилась я. Вино было вкусным, но пить нужно маленькими глоточками: язык немного пощипывает. Впрочем, мне всегда язык жжёт сказать что-нибудь такое, за что потом можно оправдываться.
Шахимат улыбнулся и налил мне ещё вина. Бестелесные официанты доставили мне что-то морское и хорошо прожаренное, а собеседнику моему преподнесли тарелочку с брокколи в имбирном соусе. Я удивилась немного, но не стала комментировать.
— Так вы не скажете, почему вы решили пропасть и затаиться?
— Нет,— твёрдо ответил он.
— Даже если я напою вас рисовым вином и сделаю вид, что дам вам себя соблазнить? — знали бы вы, как сложно далась мне эта грамматически простая фраза: коварное вино и слишком вкусные угощения.
— Вы же не дадите мне вас соблазнить,— с некоторой надеждой ответил Шахимат.
— Я как заправская девушка оставлю этот вопрос подвешенным в воздухе, мне можно.
— Вам всё можно, Кристина.
— О, уже без отчества.
— Обстановка не располагает к отчествам.
— Охмуряло несчастное,— заявила я, улыбнувшись.
— Как будто вам неприятно.
Я снова улыбнулась, чтобы не развивать тему, которую мне ужасно хотелось развить.
4.
Случилось страшное. Мне навстречу неумолимо шагали Дашенька с Машенькой. У них уже заранее были заготовлены слёзы на глазах:
— Как вы могли нас бросить?
Дурные вести разлетаются мгновенно, ясное дело.
Хуже того: за полчаса до того я стащила с себя чулки и уложила их в сумочку, чтобы прогуляться босиком по отмели на Нижней Банке — вода ледяная, и мои ноги по щиколотку были предательски более розовыми, чем привычно бледными. Это, как ни странно, чтобы освежить голову после разговора в «Таинственном погребке».
Мы договорились с девочками, что они приглашены ко мне на чай в субботу, и их лица сразу расцвели. На самом деле, было бы предательством бросить моих учеников насовсем.
Я пришла домой, включила музыку, разделась до состояния бразильской карнавальной танцовщицы — в тот момент, когда танцы становятся особенно жаркими — и принялась за уборку.
Не понимаю, как мне его голос мог казаться высоким. Скорее мягкий? Иногда резковатый, порой вкрадчивый, но высокий — нет, вряд ли. «Кристина, вы ведь не поверите, если я скажу, что я капитан межзвёздного корабля, заплутавшего во времени? Что я просто жду, пока придёт то время, когда я родился, а пока приходится коротать дни, ухаживая за молоденькими учительницами». У меня по рукам и ногам пробежали мурашки. Я представила тембр его голоса, как если бы он говорил по-французски. Околесицу всякую говорил, прошу заметить, просто чтобы меня развлечь. «Я знаю, кажется, четыре или пять десятков языков. И звать меня на самом деле Мигель, я в прошлом ещё и пират-корсар». Я тихо смеялась, чтобы скрыть смущение и другие неприличные ощущения. Особенно приятен тембр голоса как раз в нижней части диапазона. Мурашки совсем сошли с ума, и я накинула рубашку. Через час комнаты блестели, и я в самой замысловатой позе устроилась на диване, укутавшись в рубашку и укомплектовавшись книжкой. Правда, строчки читались через одну-две, наползали на мысли и поддавались им, так что я сварила бразильский же кофе и медитативно выпила его. Нельзя поддаваться весне настолько. Весна хороша и сама по себе.