5.
— Увольняетесь? — спросил Деревянко, заглядывая в комнату отдыха.— Ну-ну.
Я и не думала, что в школе у меня накопилось столько вещей. Чашка, электрический чайник, банка с кофе, журналы, ручки, два блокнота, полотенце, бальзам для губ, ложечка для обуви — терпеть не могу смятые задники у туфель,— книги, фоторамка без фотографии (весенний подарок), туалетная бумага, мятные леденцы, набор пластиковой посуды и что-то ещё. Появилось большое искушение раскрыть окно и вытряхнуть всё это наружу, и забыть тут же. А ещё лучше — кидаться в Деревянко, укрывшись за рукомойником. Не любила я его с младших классов и до окончания школы. Я кивнула ему, сдержав порыв.
— Послушайте, вы, кажется, учились у нас в школе?
И почему у всех физруков такая хорошая память?
— Некоторое время,— осторожно отвечаю я.
Одиннадцать лет — это ведь некоторое время, я не сильно лукавлю.
— А это не вы с Тепловой и Светлицыной заперли в шестом классе Любу Мишину в кладовке? А её вещи покидали за окно?
Я улыбаюсь и качаю головой:
— Не припомню такого.
Надеюсь, это прозвучало достаточно убедительно. Деревянко покачал головой и ушёл. Я вздохнула. Я совсем не любила эти воспоминания. Теплова и Светлицына действительно решили проучить Любу за постоянные доносы, хорошо напугали, но не более: через час попросили завхоза сходить за новыми моющими средствами, и он нехотя пошёл в кладовку, отругав Любу, что забралась куда не следует. Я присутствовала только для того, чтобы Теплова со Светлицыной меня не начали ненавидеть; они были идейными борцами, а сейчас обе замужем, одна в Бельгии, другая в Брянске. Да, и было это в седьмом классе, тоже весной.
Набив два огромных пакета до отказа, я вызвала такси, отвезла вещи домой, надела джинсы, курточку и кроссовки и отправилась гулять. Смешанное настроение: мне до предела надоела школа, но было грустно бросать тех учеников, которым было со мной по-настоящему интересно, и все эти воспоминания…
— Мне кажется, вы грустите,— сказал Шахимат, как обычно, появившись из нуль-пространства.
Я вздрогнула и сказала резко:
— А мне кажется, вы за мной следите.
— Я? — он выглядел растерянным.
— И дня не проходит, чтобы я вас не встретила — в самых разных местах.
Шахимат немного помолчал, но ответил:
— Если вам моё общество не очень приятно…
— Представьте себе, я иногда хочу побыть и в одиночестве.— Это была только отчасти правда. Школа и постоянное общение утомляли, но не до такой степени.
Шахимат приподнял шляпу и, ни слова не говоря, ушёл в сторону аллей.
Я стояла и смотрела ему вслед.
Парочка подростков иронически на меня посмотрели, проходя мимо, и что-то съязвили вполголоса, давясь смехом.
6.
С моей позиции весь путь Шахимата прослеживался великолепно, но на слежку я потратила почти четыре часа. Он словно никуда не торопился; словно намеревался прожить десять жизней, и пока неспешно смаковал только первую из них.
Он посидел на скамейке в аллее, потом прогулялся вдоль реки, не менее часа пил кофе на открытой террасе «Элюзиона», а потом пешком направился в сторону южных кварталов.
Я тихо следовала за ним, отставая на два-три дома.
Через полчаса неторопливой прогулки он начал забирать восточнее, направляясь в ту сторону, где находился мой дом. Я немного удивилась, но теперь старалась не выпускать его из виду ни на секунду. Апрельская улица, бар «Таверна», ещё два дома… Шахимат зашёл в мой подъезд; полминуты помедлив, я отворила дверь своим ключом — в подъезде не горел свет, и я не боялась того, что он меня заметит.
Лифт.
Я, вздохнув поглубже, бегу вверх, перепрыгивая через две ступеньки; четвёртый этаж, лифт останавливается, и я вжимаюсь в стену на пролёт ниже, стараясь не дышать. Шахимат оглядывается — он освещён тусклым светом из крошечного окна; достаёт из кармана ключ и отпирает дверь квартиры напротив моей. На ходу разувается и закрывает за собой дверь.
Тишина.
Стучит сердце.
Я могу дышать.
Поэтому я сажусь на корточки, прислонившись к стене, и жду минут десять. Стараясь не шуметь, поднимаюсь к своей двери, бесшумно отпираю её и просачиваюсь внутрь. Затаив дыхание, закрываю дверь.
Сбрасываю кроссовки и куртку. Джинсы. Падаю в кресло.
И позволяю себе длинное и замысловатое ругательство на французском языке.
Вслух и с выражением, конечно.
Я разглядываю свои ноги. Очередной синяк на бедре уже почти прошёл. Я поняла, откуда они берутся. Я слишком стремительно прохожу мимо учительского стола, слишком много страсти в моих движениях.
Душ.
Я нахожу самый короткий халат, тапочки, беру в руки полотенце для антуража и выхожу в подъезд; звоню в противоположную дверь.
Лёгкие шаги — я недоумённо слушаю их; дверь распахивается, и передо мной — ослепительная высокая блондинка с волосами длинными, чуть ниже пояса, с голыми ногами, в шортах и в очень, очень короткой майке. Я съёживаюсь под её проницательным взглядом и лепечу что-то вроде:
— У меня соль закончилась, а я… в общем, хотела одолжить немного.
Девушка очень внимательно смотрит на меня. И говорит:
— В следующий раз позаботьтесь, чтобы из квартиры хотя бы пахло готовкой. И халат чуть подлиннее, если можно. Вы знаете, я сначала на вас на всех ругалась. А сейчас сил больше нет. Я понимаю, Шахимат красивый. Но он же не единственный мужчина в мире. А вы уже четвёртая, кто за солью заходит, это только за неделю. И все в очень коротких халатах.
Она аккуратно захлопывает дверь. Тихо, но гневно.
Краска неумолимо заливает мне лицо.
А потом я едва ли не сгибаюсь пополам от смеха — я представила ситуацию глазами несчастной блондинки; не буду же я ей объяснять, что я хотела вторгнуться на запретную территорию и выяснить, зачем он за мной следит. Всё равно не поверит.
Хотя кого я обманываю.
7.
Шерлок Холмс из меня никакой. Совершенно очевидно, что лейтенантом Коломбо, Эркюлем Пуаро, Эрастом Петровичем и прочими Натами Пинкертонами мне тоже не стать. За дружеским чаем с Шахиматом и его длинноногой платиновой Верочкой я выяснила, что они живут напротив меня уже второй месяц. Меня уговаривали остаться, предлагали вслед за блинчиками с икрой всякие другие фаршированные перцы, голубцы и осетровых, но я жалобно смотрела и просила Верочку понять меня как женщина женщину:
— Тебе я всё равно не конкурент,— говорила я,— пощади мою талию.
Меня отпустили и даже поцеловали, не скажу кто, потому что лучше бы Шахимат, и я почти полчаса нетерпеливо ходила по квартире, переоделась в костюм и туфли, навела лоск и снова стала стучаться к соседям. Верочка открыла недоумённо; я пояснила:
— Я в центр собралась, а телефон не могу найти — я у вас не могла оставить его? — несчастным совершенно голосом.
Мы искали его втроём и, конечно, нашли; завалился за подлокотник дивана, на котором я сидела. Ну, то есть я нашла, конечно.
Отбежав от дома на порядочные два с половиной километра, я нашла уединённую скамейку и включила запись на диктофоне. Запись была глухая, сквозь вату — телефон с включённым диктофоном всё-таки лежал между диванных подушек,— но всё равно было слышно почти всё. «Всё нормально?» — её голос.— «Да. Очень естественно». — «Точно?» Пауза, потом её же голос: «Что не так?» — «Да не знаю. Она всё равно догадается, мне кажется». Сейчас его голос кажется даже низким, с лёгкой хрипотцой.