Ветер налетает, и по ногам у меня снова бегут мурашки.
Очень, очень долгая пауза, ещё несколько незначащих слов. Потом непонятное голосом Веры: «Всё, я в шкаф». — «Подожди до вечера. Ещё надо немного здесь побыть». — «Вернётся?» — «Не уверен, но лучше доиграй». Она сдерживает смех и кричит: «Не выключай, пожалуйста, я тоже буду!» — «Ладно!» — он подыгрывает. Ещё тишина, шаги, болтовня о погоде. И мой стук в дверь, и шумные поиски телефона.
Я пытаюсь догадаться, о чём я могу догадаться. И не хочу этого делать, поэтому иду к реке. И где потерялся Лисарасу? Никогда не любила школы — все беды от них.
Чёрт! Через час придут Дашенька с Машенькой, а у меня к чаю ничего нет, и в ванной трусы после стирки сушатся.
Я резко меняю маршрут и бегу в кондитерскую.
========== 3. Шахимат и эклеры ==========
Пётр Юлин терпеть не мог свою женственную фамилию и несчастья, которые обрушивались на него каждый день. В возрасте четырнадцати лет это обычное дело.
Он зашёл в комнату и с размаху кинул сумку с учебниками на кровать. Не слишком удачно: с тумбочки по соседству соскользнули все тетради и бурной рекой отправились на пол. Со стены упал задетый портрет музыкального кумира, а у сумки оторвалась ручка.
— Что сегодня? — спросила мама, заглядывая.
— Училка по французскому от нас уходит,— свирепо сказал Пётр.— Бросает нашу школу. Первый раз нормальная учительница, и то уходит.
1.
Это реконструированные события.
В некоторых случаях я знаю о Петре чуть больше, чем его мама. Потому что мне он рассказывает про мечту стать кораблестроителем, старается быть мужественным, читает свои стихи и разве что в любви не признаётся: одноклассники засмеют, если узнают. И ещё я теперь знаю, что он бегло говорит на латыни. Не всякие там простенькие «кво вадис», «аквила нон мускас каптат» и прочие «казус белли». А вполне, к примеру, бойко может объяснить, как пройти на Сенной рынок и купить там брокколи или полкило ветчины. И если вы догадываетесь, что брокколи в Древнем Риме называли чуть иначе, а килограммы изобрели чуть позже, то вы меня поймёте.
Очки, фамилия и нестандартные увлечения вообще составляли три главных несчастья в его жизни. По поводу фамилии его любимым аргументом был Ленин, которого никто не дразнил. Как назло, в классе было сразу четыре девочки по имени Юля, но ни одна не желала предъявлять свои права на обладание Петром. Это был ещё один повод предаваться унынию.
— Я бы не пришёл,— хмуро сказал Пётр,— потому что мы всем классом очень расстроились, когда узнали, что вы решили уйти от нас. Очень, очень расстроились.
Прозвучало убедительно. Я с любопытством смотрела на мальчика. Он не блистал великолепными познаниями во французском, всегда сидел на задней парте прямо под полкой с пыльными цветами. Поэтому его визита я ждала меньше всего.
— Я так подумал, что Кристин Робертовн у нас в округе встречается не так много. А просто Кристины иногда встречаются.
Я приглашаю мальчика пройти и сесть.
— Они разговаривали почти под моим окном. Я сидел и читал на балконе, ну и вот… Один голос был незнакомый, а второй ни с чем не спутаешь. Это Принцесса… Ну, Клавдий Иванович.
Я наливаю Петру горячий чай и достаю пирожные.
— Они говорили быстро, и не совсем на чистой латыни, поэтому я не сразу разбирал, но потом привык. Вы же понимаете, я не мог не подслушать — у нас в городе среди бела дня мало кто говорит на латинском.
— С сахаром?
— Да. Спасибо. И вот. Этот второй говорил про Кристину. Принцесса спросил: Робертовна? И тот, второй, ответил ему: она самая.
Речь мальчика была одновременно сбивчива от волнения и степенно-нетороплива. Я была предельно терпелива все последующие полтора часа во время его рассказа. В какой-то момент я думаю, что ему непривычно видеть меня в коротких шортах и лаконичной майке, поэтому он немного смущается.
2.
— Там дождь,— говорит Даша.— Пойдёмте гулять босиком по мокрому асфальту?
— Пойдём,— отвечаю я,— но только я с одиннадцати лет закаляюсь, и вообще я самурай в пятом поколении, а кое-кто заболеет и будет лежать с температурой, и мне как честной бывшей учительнице придётся приходить и ставить тебе горчичники.
— Ах, это так романтично,— смеётся Даша,— как учительница в девичьем пансионате девятнадцатого века.
— Вот именно.— В этот момент я чувствую себя старой и мудрой, хотя мне именно сейчас хочется прогуляться босиком по мокрому асфальту.
В общем, я поддалась уговорам. Начало июня, болеть причин никаких нет, потому что дожди тёплые и робкие; сестра Даши Маша улетела в город музеев, и Даша половину вечеров на неделе проводит у меня: мы степенно играем в шахматы, лепим из глины фигурки фантастических зверей и вынашиваем планы по завоеванию Шахимата, пьём экзотические сорта кофе и сбегаем из дома. Я не умею сидеть дома больше двух часов подряд, поэтому мы исследуем заброшенные часовни, гуляем по колено в воде по отмели и учимся фотографировать: приходил Пётр Юлин и сказал, что я выиграла в лотерею фотоаппарат. Я пыталась его убедить, что ни в каких лотереях я не участвую, потому что вечно проигрываю; но выяснилось, что лотерею проводил сам Пётр, она была анонимной и тайной, а единственной участницей, случайно выбранной из знакомых, стала я. Пришлось согласиться с доводами, в честь чего Пётр ушёл от меня, доверху наполненный чаем, тортом и счастьем. Да, поэтому мы учимся фотографировать. Это очень пригождается в работе шпионов и секретных агентов.
— Кристина Робертовна, посоветуйте мне.— Даша мягко идёт вдоль каменного парапета, стараясь не наступать в лужи: в тени они холодные. У неё в руках лакированные туфли, и она переставляет их по парапету в такт своим шагам, стараясь, чтобы каблучки стучали по-настоящему.
— Рассказывай,— улыбаюсь я.
— В общем. Меня настигло безумие. И мне нравится Юля.
— Юля — это Пётр Юлин? — отчего-то догадываюсь я. По интонации, наверное.
— Какая вы наблюдательная. Ну так вот да. А он гордый, ни на кого не обращает внимания. А на меня особенно.
У меня внутри бушует ураган противоречий, и я на краткий миг становлюсь непривычно серьёзной. С одной стороны, можно расставить все точки над некоторыми буквами, а можно отдать ребят течению, но тогда есть вероятность, что он так и будет думать, что он аутсайдер, а она так и останется в неведении о том, как ему хочется внимания; дело осложняется мной, но я ужасно надеюсь, что его внимание ко мне — не более чем привязанность ученика. Иначе что мне делать. (Я вспоминаю себя десять лет назад; кем я была? Да глупой дурочкой, которая всегда полагала, что только она лучше всех разбирается в ситуации, считала, что её презирают за полноту — небольшую, но всё же — и что она никому не нравится; в итоге скольких искренних людей я оттолкнула от себя?) Я выбираю относительно безопасный эвристический путь, и спустя некоторое время девочка понимает, что на ситуацию можно взглянуть ещё и глазами мальчика, едва выходящего из подросткового возраста, полного неуверенности, смятения, столкновений и смут. В её глазах загорается надежда.
3.
Четырьмя месяцами ранее было вот что.
Я стояла у расписания и изучала его. Без всякой определённой цели, но вскоре я запомнила его почти целиком. Такая привычка у меня была ещё с университетских времён; я помнила, когда, у какой группы какого курса какой предмет. Этим беззастенчиво пользовались не только все младшие курсы, но и порой преподаватели. Ассоль Леонидовна, учившая нас французскому, нередко прибегала в последний момент и, завидев меня, умоляюще кричала через весь холл:
— Кри-кри, деточка, где у меня сейчас?
— В триста седьмой! — кричала я в ответ, внутренне закипая. Мало того, что «кри-кри» — «сверчок» — да ещё и «деточка». Очевидно, она считала это «кри-кри» ужасно оригинальным. Я полыхала негодованием, но забывала об этом через пять минут. Однокурсники, зная о моей натуре, не рисковали повторять прозвище, а один из младших рискнул и получил памятную затрещину.