В факторию они добрались на вторые сутки. Оля мужественно держалась на ногах. Фактория представляла несколько изб на высоком берегу замерзшей реки. Жальских, заслышав голоса и скрип полозьев на снегу, вышел им навстречу. Это был плотный мужчина с толстыми губами, с темным лицом. Он с силой тряхнул Олину руку, заглянул ей в лицо.
— Учительница! — сказал он одобрительно. — Слышал, слышал — Селифон нахвалиться не может. Вот ты, значит, какая — совсем пацанка. Ну и как — не страшно?
— А чего страшиться — человек везде проживет! — возразила она весело. Она прибавила с благодарностью: — Кстати, спасибо за ваши подарки, было очень приятно.
— Пустяки — подарки! — отмахнулся он. — Понравилось, ну и ладно. Между прочим, бумажки к тебе есть, ждал только оказии передать.
— Какие бумажки? — заволновалась Оля.
Ей представилось, что это письма, одного обещанного письма она, во всяком случае, ждала. Но он протянул ей кучу служебных отношений, на каждом конверте стоял официальный штамп. Все бумаги были интересны, многие просто растрогали Олю. Оказывается, она была не одна, о ней думали, старались ей помочь — тут были важные указания, советы, списки товаров и принадлежностей, добытых для ее школы, — пришлют с весенним санным путем. Заведующий окроно писал ей дружески: «Не теряйте бодрости в вашей глубинке, товарищ Журавская». Он интересовался красным чумом — не подняла ли Оля это нужное дело? В одном письме ей строго пеняли, что она не посылает запрошенных данных о поголовье оленей, итогах летних кочевий и ходе пушного промысла. В конце автор письма предупреждал: «Если немедленно не пришлете данные, принуждены будем вынести выговор». И подписался: «И. Кравченко». Оля раскраснелась от чтения, даже этот грозивший ей выговор показался ей чем-то приятным, если она будет плохо работать, у них у всех появятся затруднения — так она поняла угрозу. Зато, читая последнее письмо, Оля поеживалась. Оно было от секретаря окружкома комсомола. Он удивлялся, почему Оля не пишет о своей работе, спрашивал, как с комсомольской организацией: «Высылаю анкеты», — сообщал секретарь.
— Получай барахло — тоже твое! — проговорил Жальских, вываливая на стол кипу газет и книг. — С каждой почтой прибывает, а от вас никого нет.
Оля с восторгом ухватилась за посылки. Но возиться с книгами не пришлось — Тоги позвал ее забирать товар. Она отобрала тетради, спрятала в сумку пакетик с чернильным порошком и карандаши. Тоги увязывал в тюки полученные муку, чай и охотничьи припасы. Он попросил немного спирта за привезенные меха, Жальских в спирте отказал. «За это нас — знаешь?» — сказал он значительно. Оля удивленно осматривала полки — они были забиты разнообразными товарами, она давно уже не видала такого богатства.
— Вашей лавке позавидует лучший магазин в любом городе, — сказала она.
Жальских с гордостью подмигнул ей:
— Север! Для нганасан твоих не жалеют, поднимают народец к культуре. — Он ткнул ногой мешок. — Вот она, беленькая мучица, кто ее по нынешнему времени ест на материке, а тут — пожалуйста! — Он посмотрел на сосредоточенно работавшего Тоги и предложил: — Айда в контору — чай пить! Освободится твой паренек, компанию составит.
Оля пила чай с настоящим вареньем, ела мягкий хлеб с маслом — она уже успела отвыкнуть и от хлеба и от запаха масла. Жальских широко раскрывал рот, громко чавкал. Он подкладывал Оле лучшие куски, сам намазывал маслом, наливал чай.
— Девка ты вроде неплохая, из себя ничего, а пропадешь среди оленей! — вздохнул он. — Сама приехала или привезли?
— То есть как это — привезли?
Он спокойно пояснил:
— Обыкновенно — под дудергой. Ты впереди, а сзади конвой. И я так прикатил — с собственной охраной, как граф. На воле работал заведующим в магазине, при ревизии обнаружили недостачу тысяч на двадцать — дело не шуточное, сама понимаешь. На суде пять лет схватил, отсидел в лагере от звонка до звонка. В прошлом году вышел, по старой специальности определился — к товарам поближе.